Горгулья - Эндрю Дэвидсон

Я обошел глыбу камня и обнаружил, что скульпторша без сознания, а на лбу глубокий порез. Наверное, ударилась о камень, падая в обморок.

Марианн Энгел продержали в больнице три дня. Рану на голове ей зашили, по трубкам закачивали электролитический раствор от обезвоживания. К счастью, из-за сильного утомления она не могла даже злиться на то, что я поручил ее заботам врагов-врачей. Я лишь один раз отошел от ее постели — съездил домой, чтобы немного поспать. Я пустил Бугацу к себе в кровать, хотя Нэн от этого с ума сошла бы, ведь собачья шерсть может вызвать сильное раздражение на обожженной коже. «Ты даже о себе не можешь позаботиться». Утром я тут же вернулся к ней в больницу. «Как же ты сможешь ухаживать за ней?»

Марианн Энгел выпустили в сочельник. Честно говоря, врачам стоило бы подержать ее подольше, но пациентку выписали по случаю праздника. По возвращении домой ей хотелось есть исключительно марципаны, но я уговорил ее на несколько мандаринок. Я стащил к ней в комнату из башни свой телевизор и видеоплеер, и мы посмотрели «Эта прекрасная жизнь», потому что именно так проводят сочельник нормальные люди. Потом она потребовала, чтобы я остался в ее кровати, чтобы в Рождество проснуться — а я под боком.

Я лежал в постели, прижимаясь плотными слоями своего компрессионного костюма к тонкой обнаженной коже, остро сознавая, что по идее должен наслаждаться близостью. Но не наслаждался; вместо этого я раздумывал, почему ее тело так сильно воздействует на меня. Большую часть своей взрослой жизни я провел в компании обнаженных женщин — на работе днем, в качестве хобби по ночам, — но с Марианн Энгел все казалось иначе. Было иначе.

Чувство неловкости можно было объяснить множеством причин: то ли тело ее влияло на меня сильнее, чем другие женские тела, потому, что я ей не был безразличен; то ли потому, что впервые в жизни, из-за перенесенной пенэктомии, я не мог бы справиться с женским телом простым завоеванием; то ли дело в феромонах… Все эти предположения имеют право на существование, и все до некоторой степени, пожалуй, верны, но тем вечером, в сочельник, лежа подле Марианн Энгел без сна, я много чего передумал. Полагаю, главная причина, по которой тело ее так меня будоражило, заключалась в следующем: она воздействовала на меня не только физически, но тянулась к памяти и духу.

Впервые я увидел ее тело целиком в ожоговой палате — Марианн Энгел тогда разделась и показывала мне татуировки. Я испытал смущение и возбуждение, а когда провел кончиками пальцев по ангельскому оперению, она вздрогнула всем телом и сердце мое тоже дернулось в ответ. В ту пору я не мог понять ни своих чувств, ни их причины, однако за долгие последующие месяцы успел осознать и принять то, что тогда ощутил инстинктивно: что пальцы мои касаются ее тела не впервые, что они, напротив, двигались по знакомым линиям. Я не понимал этого до тех пор, пока не увидел (в тот первый раз, когда Марианн Энгел впервые купала меня в своей крепости), как она потянулась, хотела коснуться меня — как себя самое. Рука ее двигалась так же, как тянулись мои пальцы к ее крылатой спине. Как будто чужая плоть уже была ее собственностью, как будто, наконец, вернулся долгожданный хозяин. Разве это могло оставить меня равнодушным? Это прикосновение кожи к коже, как воспоминание о далеком первом разе?..

И теперь, в сочельник, когда я лежал с ней в одной постели, тело ее действовало на меня по-прежнему.

Я лег с Марианн Энгел рядом, словно здесь и должен был лежать, как будто тело мое соприкасалось с ее телом тысячи раз прежде. И казалось, будто лежу я не с женщиной, а с воспоминанием о женщине, но и это воспоминание превращается в нечто еще более призрачное. Ее тело было слишком человечным в своих губительных порывах, но меня терзала его надвигающаяся призрачность; Марианн Энгел становилась такой тоненькой, как будто готова была раствориться. Я гладил выступающие ребра, водил по торчащим костям таза… Тело ее, плоть и память об этой плоти меня всегда смущали и манили. Тело по-прежнему казалось моим — но вот-вот готовым исчезнуть. Она не просто теряла себя от работы — она как будто работала для того, чтоб утратить себя; как будто не только горгульи были «искусством вспять», но и сама художница существовала «вспять» — так, что все они становились одновременно и больше, и меньше, чем были вначале.

И так ее тело — плоть, память и дух — терзало меня.

Я проснулся после наступившего наконец-то короткого и крепкого сна — раньше ее, принес ей омлет на подносе и, собравшись с духом, вручил подарок на Новый год. Снова письмена — я, похоже, ничему не научился после прошлогодних стихов. Я записал по памяти ее истории о призрачных друзьях — «Влюбленный кузнец», «Леди на утесе», «Мастерица по стеклу» и «Дар Сигурда» — и отдал в переплет. На обложке имелось название: «Сказки о любви, которые рассказывала Марианн Энгел».

— Это замечательный подарок! Не только для меня — еще и для Сигурда! Викингу худший ад — забвение.

Она взяла меня за руку и попросила прощения. Так погрузилась в последнее время в работу, что позабыла о подарке для меня.

— Но, — предложила она, — я могу рассказать тебе, что значили слова сестры Констанции о моем святотатстве в скриптории. Хочешь?

Глава 27

…О чем я говорила?.. Да, забрезжил рассвет. К воротам Энгельталя вышла сестра Аглетрудис; злорадная ухмылка казалась до странности неуместной на лице монахини. Она кивнула на тебя (ты все еще сидел на лошади, с привязанным и окровавленным Брандейсом) и заметила:

— А, любовника привела!

Я была не вправе злиться, чтобы не лишать нас шансов на убежище. Следовало умолять Аглетрудис вопреки своим чувствам — ведь, в конце концов, она поклялась жить святой жизнью.

— Нам нужно убежище! Мы погибнем без вашей помощи!

— Ах, — кивнула Аглетрудис, заложив руки за спину. — Так ты искала приключений и нашла? И даже больше, чем хотела?

Подобно сестре Констанции Аглетрудис бесстыдно рассматривала мой выпирающий живот. Я постаралась говорить спокойно:

— Ты же понимаешь, как непросто было нам — мне! — явиться сюда. — Я тоже держана руки за спиной, но лишь потому, что не хотела показать Аглетрудис стиснутые кулаки. — Нам больше некуда идти…

Аглетрудис попыталась изобразить сочувствие, но улыбка стала еще уродливее.

— Ах, какая интереснейшая ситуация! Миссия наша — милосердие, и учат нас искать прощение для каждого грешника. Но сложность наша в том, что большинство сестер считают тебя хуже, чем просто грешницей.

Какая странная реакция на мой побег из Энгельталя…

— Я покинула монастырь, но никогда бы не хотела оскорбить Дом Господа!

— И, конечно, матушка Кристина тоже. — Аглетрудис не утратила способности колоть по самому больному. — Если бы ты просто исчезла, вряд ли кто-то захотел теперь отказать тебе в помощи. Но из-за твоего поведения в ту ночь бедная сестра Гертруда умерла от разрыва сердца!

Гертруда нипочем бы не стала волноваться обо мне… разве только о том, что из-за моего отсутствия работа над ее Библией пойдет медленнее.

— Разрыв сердца? Не может быть!

— Ни к чему отрицать, сес… ох, прошу прощения, Марианн. Неужели ты забыла, что в ту ночь я видела, как ты вышла из скриптория? А я помню! И помню еще, как наутро бедная сестра Гертруда обнаружила, что все ее труды сгорели! Каждая глава и каждый стих, все — пепел!.. — Аглетрудис сделала театральную паузу. — Как посмела ты поджечь ее Библию?

Этот показушный вздох все объяснил. Она сожгла «Die Gertrud Bibel» в ночь моего побега и обвинила меня. Так я и стала сестрой, что разрушила всю работу Гертруды, дело всей ее жизни! Я оказалась монахиней, что превратила Слово Божье в пепел, и сбежала, и сделалась любовницей убийцы.

У Аглетрудис прямо-таки глаза светились.

— Матушка Кристина приказала вымарать твое имя изо всех летописей, а теперь, когда отец Сандер скончался — ты же знаешь, что он тоже умер? — мы вычеркиваем тебя и из его работ.

Я всегда считала Аглетрудис лишь прислужницей Гертруды, пособницей, но не главной злодейкой. Как же быстро все перевернулось! В одну секунду мне раскрылось все зло, на которое была способна эта женщина. После моего исчезновения она, конечно, восстановила свои позиции наследницы скриптория. Но этого ей было мало.

Нужно было навсегда уничтожить мое имя, и она решилась пожертвовать самой главной мечтой своей наставницы!

…Я не горжусь, что не сдержалась и ударила Аглетрудис в плечо, — первый в моей жизни удар. Целилась я в голову, но, кажется, от злости промахнулась. Второй и третий удары получились лучше, несмотря на мою неуклюжесть, и пришлись ей в челюсть и грудь. Аглетрудис упала на спину — не знаю уж, то ли от силы удара, то ли от удивления. А когда поднялась на ноги, улыбнулась красным месивом зубов, запятнанных кровью.