Отечество без отцов - Арно Зурмински

Знакома мне лишь песня «Лили Марлен». Когда я слышу, как поет Лале Андерсен, у меня выступают слезы. Я представляю себе, как эти песни воспринимались в снежную пургу в России. Когда-то в декабре мой отец играл ее на губной гармошке, а в следующем мае все уже прошло стороной.

Вдруг музыка прерывается сообщением: «Внимание! Внимание! Вражеские соединения бомбардировщиков на подлете к Мюнстеру!» Ильза Пуш хватает свой саквояж и спешит в бомбоубежище рядом с церковью Святого Эгидиуса. После этого Сара Леандер начинает петь: «Мир от этого не погибнет…, он нам еще ведь нужен».

На середине песня внезапно обрывается сообщением об отбое воздушной тревоги.

Я еще раз ставлю кассету на прослушивание, только тихо, чтобы соседи ее не слышали. Когда на улице становится совсем темно, мне вдруг приходит в голову мысль: он вовсе не погиб, он лишь пропал без вести, он бродит по России и играет на своей губной гармошке.

Казаки имеют при себе нагайки, а у тех на конце оловянное грузило, которым бьют людей. Кроме того, у них есть кожаный ремень-треххвостка с короткой рукояткой — это для лошадей. На седле висит длинная веревка, чтобы привязывать к ней людей, которых они тащат за собой. Их офицеры постоянно носят с собой плетку, ею они стегают своих подчиненных.

Нет, таких холодов больше не должно было быть. Снег выпал рано, Мартинус[68] прискакал верхом на белом коне, но птицы не падали замертво с неба, как год тому назад.

Когда начался адвент, они забили свинью, наделали кровяной и ливерной колбасы, навешали окороков для копчения, после чего Дорхен понесла котелок с колбасным супом на пробу к соседям, в том числе и к матери Эрики, которая жила одна с тех пор, как ее дочь переехала в дом к Розенам. Матушка Берта запретила своей невестке выполнять любую тяжелую работу. При выделке колбасы ей не дозволялось долго прокручивать мясо в мясорубке. Низко нагибаться, растапливая плиту, ей тоже не разрешалось.

Так она и сидела в кресле, точно старушка, прислушиваясь к движениям в своем животе, и вязала перчатки в надежде, что те смогут согреть ее мужа, если в России вновь нагрянут холода. Эрика так располнела, что матушка Берта озабоченно ощупала ее тело и затем сказала:

— Надеюсь, что двойни все же не будет.

О 6 декабря никто не проронил ни слова, но каждый помнил о том, что это его день рождения. Мать пошла в комнату, где родила его, села на край кровати и провела так несколько минут, сложив руки на коленях.

— Ты ведь знаешь, какой сегодня день, — сказала она Эрике.

— Я написала ему еще неделю назад.

Они налили чаю и размешали мед в чашках, к его дню рождения выпекли первые пряники.

— Неужели в России не найдется теплого закутка, в котором он смог бы отпраздновать свой день рождения? — сказала матушка Берта.

Слово «Сталинград» ни разу не сорвалось с их уст. Они не знали, находится ли он в этом злосчастном городе или на безопасном расстоянии от котла окружения. Эрика время от времени ходила к соседям, чтобы послушать, что знают другие люди о Сталинграде. Домой она каждый раз возвращалась успокоенная.

Рождество в Подвангене приближалось настолько степенно, что все время возникало опасение, не опоздают ли они его встретить. В эти пасмурные дни матушке Берте стали являться видения. Как-то ночью она вдруг поднялась с постели и отправилась бродить по комнатам в поисках своего старшего сына, который, как ей казалось, спрятался в большом сугробе. Дорхен привела ее обратно к кровати и оставалась с ней до утра, пока не рассвело. Со стены не упала ни одна из картинок, никто по ночам не стучался в окна, не было никаких следов, что вели бы к их дому, и все же им казалось, что в воздухе витали какие-то неизвестные духи. Наступило время Двенадцати ночей.

В рождественский сочельник почтальонша принесла письмо, но не из России, а из Кенигсберга. Ингеборг сообщала, что это, видимо, будет последнее военное Рождество, об этом ей стало известно из надежных источников.

После того, как приготовления были полностью завершены, они пригласили к себе мать Эрики.

— Зачем тебе сидеть одной, уставившись на свечи, — сказала матушка Берта.

Дедушка Вильгельм провел рождественский вечер в своем кресле и рассказывал о рукопашных боях в прошлых войнах.

Эрика вышла из комнаты, потому что ее начало тошнить.

Раньше в это время Роберт Розен играл на губной гармонике, сейчас им пришлось петь рождественские песни без музыкального сопровождения. Ребенок в чреве Эрики впервые услышал песенку «Вы, детишки, приходите».

Герхард получил в подарок губную гармошку.

— Чтобы ты мог так же хорошо играть, как и твой брат.

К празднику у них имелся шнапс, который был получен по талонам. Дед Мороз, разумеется, не пришел.

— Вы уже выросли из таких сказок, — сказала мать своим детям.

Кристоф подарил ей корзиночку, которую он сплел из ивовых прутьев, куда можно было бы складывать яйца или сладкие груши.

Когда они вдоволь наелись и напились, Герхард встал, чтобы объявить о том, что с нового года он записывается добровольцем в армию. К весенней посевной он вновь будет дома, так как война к тому времени закончится.

— Тебе лишь семнадцать лет! — вскричала его мать и от ужаса выронила ложку. А затем все-таки были сказаны слова, которые до этого никто не решался произнести.

— Подожди, пока не решится судьба Сталинграда! — сказала мать. — Если твой брат вернется целым и невредимым, то ты можешь записаться добровольцем. В противном случае ты обязан остаться с нами, я не хочу терять обоих сыновей.

Так продолжалось до самого Рождества. Но рождественский праздник у русских не столь радостный, как у нас. У них нет рождественских елок и подарков и не слышно радостных детских голосов в этот период. Все тихо и безжизненно, как во время всей русской зимы.

Радостное Рождество русским по-прежнему было неведомо. 24 декабря «Сталинские органы»[69] ревели с полудня и до самого вечера, лишь с наступлением темноты все стихло. Годевинд срубил пихту, установил ее на середину блиндажа и прикрепил к ее макушке трофейную переносную лампу, сильно отдававшую запахом керосина.

Вальтер Пуш нес службу часовым первой смены с 18 до 20 часов. Вернулся он с сообщением о венгерской части, которая убежала с фронта, чтобы отпраздновать Рождество в Будапеште. Венгры, румыны и итальянцы больше не хотели умирать за Великую Германию.

— Они способны лишь танцевать чардаш, — ругался Годевинд.

Полевая кухня предложила им жаркое с овощами, а на десерт твердые, как камень, пряники. Грецкие орехи, которые они собрали осенью в лесах, завершили рождественскую трапезу.

Вальтер Пуш написал преисполненное чувств письмо, в котором с похвалой отозвался о глинтвейне, поднимающем боевой дух:

Настроение великолепное. Мы поем песни: вначале рождественские, а затем и солдатские. Офицеры тоже празднуют с нами. Что на родине говорят о боях за Сталинград? Я полагаю, что фюрер нанесет весною самый главный удар. Для этого Германии потребуется мобилизовать все силы.

Роберт Розен тоже вспоминал о весне. В мае он намеревался поехать в отпуск, чтобы посмотреть на ребенка. На посту, в часы, предшествующие полуночи, он мог вдоволь вспоминать свой Подванген. Ему хотелось бы иметь сына, но мальчики, судя по войне, умирают раньше.

После полуночи русская артиллерия подкинула несколько снарядов, чтобы нарушить сон солдат, отмечавших праздник. Сигнальная ракета осветила небо. Тысяча девятьсот сорок два года назад они решили бы, что это могла быть Вифлеемская звезда.

«Ты там, наверху, забыл обо мне…», — пел царевич из одноименной оперетты Легара.

— Если вы меня спросите, то я скажу, что Всевышний на самом деле забыл о 6-й армии, — стал утверждать Годевинд после четвертого стакана глинтвейна. — Время работает против нас. У русских, будто из-под земли, возникают одна армия за другой; одним убитым больше или меньше, для них это ровно ничего не значит. А нас становится все меньше, к тому же Германия лишь летом одерживает победы.

Они подумали, что это, возможно, последнее Рождество: лично для них, для этой злосчастной войны и для всего мира, так как если этот мир рухнет, то ему больше вообще не потребуется никакого Рождества.

Гейнц Рюрманн пел: «Ничто не может сбить моряка с курса…». Судовой домовой упаковал свои вещи и приготовился покинуть тонущий корабль.

Но есть еще и мое Рождество 2003 года. Того, что было шестьдесят один год тому назад, я не помню. Его я встречала в утробе моей матери, сопровождаемая мычанием коров в теплом сарае и карканьем ворон, сидевших на груше, на которой не было ни единого листочка. Сегодня я провожу мое Рождество в одиночестве, потому что муж мой давно уже умер, а Ральф скитается за границей, спасая мир. В моем саду нет снега, поэтому праздник такой серый и печальный.