Антология Фантастической Литературы - Хорхе Луис Борхес

а прямо — вход в коридор; пройдя по коридору, открываешь дубовую дверь и оказываешься в главной части дома; но можно — перед самой дверью — свернуть налево, в боковой коридорчик, и тогда попадаешь на кухню и в ванную. При открытой двери было хорошо видно, сколь огромен дом, при закрытой — казалось, что очутился в современной квартире, из тех, где и не повернуться; мы с Иреной жили во флигеле и ходили в главную часть дома только наводить чистоту — немыслимо, до чего быстро пылится мебель. Буэнос-Айрес — город вроде бы чистый, но обязан он этим лишь своим жителям, и никому другому. Пыли полон сам воздух, и едва поднимется ветер, она уже повсюду: на мраморе консолей и в узорах скатертей; смахнешь ее метелкой — она, повисев в воздухе, почти тотчас снова покрывает и мебель, и пианино.

Все произошло просто, без какой-либо театральщины — я хорошо помню тот вечер. Ирена вязала в спальне, было восемь, я захотел выпить мате. Прошел по коридору до приоткрытой дубовой двери и, повернув в коридорчик налево, услышал какой-то шум в столовой или в библиотеке. Шум был неясный, глухой, словно бы опрокинули на ковер стул или шепчутся. Тотчас, или секундой позже, я услышал: шум нарастает, приближается. Я бросился со всех ног к дубовой двери и поскорее и с силой захлопнул ее; по счастью, ключ был с моей стороны двери, кроме того, я для пущей верности задвинул засов.

Прошел на кухню, вскипятил воду для мате и, войдя с подносом к Ирене, сказал:

— Дверь в коридоре пришлось закрыть на ключ. Та часть дома захвачена.

Сестра уронила вязание и посмотрела на меня — глаза ее были серьезны и утомлены.

— Ты уверен?

Я кивнул: да.

— Ну что же, — сказала Ирена, подбирая спицы, — будем жить здесь.

Я не спеша заварил мате, сестра вновь принялась за работу, но отнюдь не сразу. Она вязала тогда серый жилет; мне он очень нравился.

Первые дни помнятся нам тягостными — в захваченной части дома осталось многое из того, что нам с Иреной было дорого. В частности, мои французские книги, все они были в библиотеке. Ирена сожалела о скатертях и теплых шлепанцах. Я печалился о можжевеловой трубке; сестра, я полагаю, не раз вспоминала про травную настойку. Часто (но это было только в первые дни) мы задвигали какой-нибудь ящик комода со вздохом:

— Не здесь.

Это мы говорили о чем-либо, что осталось в захваченной части дома.

Но кое в чем мы даже выгадали. Времени на уборку стало уходить гораздо меньше: мы вставали полдесятого, а к одиннадцати нам по дому и делать уже ничего не оставалось. Ирена приходила на кухню и помогала мне готовить завтрак. Поразмыслив, мы решили: я занимаюсь завтраком, а Ирена в это же время — ужином. Лучше не придумать: по вечерам так неохота вылезать из спален и тащиться на кухню. Теперь мы ставили поднос с холодным ужином на столик в спальне Ирены.

Сестра обрадовалась: больше времени оставалось на вязание. Но я слонялся по дому как неприкаянный — я остался без книг; чтобы не огорчать сестру и скоротать время, занялся папиной коллекцией марок. Каждый из нас развлекался как мог; почти все дни я сидел в спальне Ирены — мне там было уютно. Иногда сестра говорила:

— Посмотри, какая у меня петля получилась. Чем не трилистник?

А я подвигал кляссер к ней поближе, и она разглядывала на марках почтовые штемпели Эупана и Мальмеди[91]. Нам было хорошо, и постепенно мы разучились думать. Можно жить и бездумно.

(Иногда Ирена разговаривала во сне — и тогда я тотчас же просыпался. Я так никогда и не смог привыкнуть к ее ночному голосу, голосу механической куклы или попугая, голосу, рожденному сновидениями, а не гортанью. А Ирена говорила: я так ворочаюсь во сне, что с меня сползает одеяло. Наши спальни находились по разные стороны холла, но ночью в доме слышен был любой шорох. Лежа часто без сна, я слышал, как сестра дышит, кашляет, включает вентилятор — она тоже не спала.

По ночам в доме царила почти полная тишина. Днем его наполняли различные шумы, металлическое позвякивание спиц, шелест листов кляссера. Как я уже говорил, дверь в коридоре была дубовая, массивная. Кухня и ванная примыкали к захваченной части дома, и когда мы находились на кухне, то старались говорить как можно громче, а Ирена подчас напевала детские песенки. Впрочем, на кухнях обычно и так всегда шумно из-за возни с посудой. Только изредка, будучи на кухне, мы молчали; но когда мы были уже в спальнях или в холле — дом всегда заполняли тишина и полумрак, и мы даже ходить старались как можно тише, чтобы не побеспокоить друг друга. Наверное, поэтому, когда Ирена разговаривала во сне, я мгновенно и просыпался.)

Все повторялось изо дня в день почти без изменений — до самого финала. Однажды вечером, перед тем как лечь спать, я захотел пить и сказал Ирене, что схожу на кухню за водой. Еще с порога спальни (сестра вязала) я услышал шум на кухне, а может быть, и в ванной — точно определить было невозможно. Ирена увидела, что я замер на пороге, и молча подошла ко мне. Мы прислушались: вне всякого сомнения, шум доносился не из-за двери в коридоре, а из кухни, ванной или из коридора — по эту сторону дома.

Мы даже не взглянули друг на друга. Я схватил сестру за руку и, не оборачиваясь, потащил в прихожую. Глухой шум за нашей спиной становился все громче. В прихожей я тотчас же с силой захлопнул дверь. Стало абсолютно тихо.

— Захватили и эту часть дома, — сказала Ирена. Шерстяные нити тянулись за ней по полу, исчезали за дверью прихожей. Поняв, что клубки остались по ту сторону двери, Ирена разжала руки, вязанье упало — сестра на него и посмотреть не захотела.

— Ты ничего не успела взять с собой? — зачем-то спросил я.

— Ничего.

То, в чем мы были, — это все, что у нас было. Я вспомнил, что в моей спальне, в шкафу, лежат пятнадцать тысяч песо. Но возвращаться за ними — уже поздно.

Часы на моей руке показывали одиннадцать. Я обнял Ирену за талию (кажется, сестра плакала), и мы вышли из дому. Со вздохом сожаления прощаясь с домом, я запер входную