У памяти свои законы - Николай Евдокимов

Она растопила дымную печь, вымыла пол и начала стирать во дворе отцовскую пропотевшую одежду. На теплом солнышке и быстром ветру мокрое белье скоро высохло, и, управившись с уборкой, Нюрка стала ожидать отца.

Он пришел к вечеру с полевых работ, не удивился Нюркиному приезду, кивнул ей и не стал ни о чем расспрашивать, только покосился на ее живот и стыдливо отвел глаза.

Ожидая его, она сложила много разных ласковых слов и нежных фраз, но сейчас вдруг устыдилась их красоты и тоже ничего не стала произносить.

— Я щи сварила, будешь?

— Не разучилась? — спросил он. — Ну-ну.

Отец ел приготовленную ею еду, а она сидела напротив и разглядывала его. Он не постарел, только высох, как лист, обветрился, а во всем его облике появилась спокойная благостность.

— Ну, я пошел, — сказал он, насытившись. — Мне в поле надо. Переночуешь или как?

— Нет, я поеду. Я посмотрела на тебя и успокоилась, а теперь поеду.

— Ну-ну.

Он проводил ее до околицы. Нюрка поцеловала его в морщинистую щеку и пошла дальше одна. Она обернулась, но кусты скрыли отца, ей хотелось взглянуть на него еще раз, но взглянуть на него она не могла. Однако потом кусты кончились, Нюрка поднялась на косогор и увидела внизу родную деревню, избы средь желтых садов, далекий беззвучный трактор и отца.

Он шагал по озими, вдали, и синие птицы шагали вслед за ним. Он был худ, высок, прозрачен, как воздух, легок, как осенняя паутина. Пахло землей, жизнью пахло. Он шагал неизвестно куда и зачем, шел через бесконечное поле в бесконечное пространство по радостно и полезно пахнущей большой земле. Родные люди, отец и дочь, они были бесконечно далеки друг от друга, разделены разными интересами и понятиями: у него была своя, непонятная Нюрке тоска и забота о колхозной земле, а у нее — неясный ему долг перед шумной неживой машиной.

Солнышко уже нахохлилось и садилось на насест, а вокруг деревьев собирался темный воздух, предвещая недалекую ночь. Нюрка пересекла мостик через речку Дурочку — речка текла медленно, притаившись в прибрежных кустах — и пошла широким пустым полем по голой тропинке. Был ни день, ни вечер, была неопределенность времени, когда день умирал тихой смертью, а рождался таинственный вечер, пугая все живое, притихшее в неспокойном ожидании перемен. Нюрка вдруг тоже ощутила эту неопределенность времени, которая вошла в нее неожиданной тоской. В мире была пустота, потому что все затаилось в настороженном одиночестве, враждебное друг другу, до раннего утра. Затягиваясь сумерками, окружающий мир становился ни нынешним, ни вчерашним, а таким, каким был тысячу, десятки тысяч лет назад. Текла бесконечность времени, и в этой бесконечности шла Нюрка, ощущая свою человеческую беспомощность и никчемность на древней земле.

Она отвыкла от вечерних сумерек на деревенской, ничем не стесненной природе, от леса, уходящего в сон, от полей, затихающих до утреннего просыпания. Нюрка отвыкла от предночной отрешенности природы, оставляющей человека и все живое наедине с самим собою в ожидании будущего и в воспоминаниях о прошлых трудах. В городе, где жила теперь бывшая деревенская жительница Нюрка, дома преграждали простор пространства, огни окон убивали тьму, там не было ни природы, ни отрешенности и не было времени для длительного пребывания наедине с собой. И, однако, городская жизнь, воспитавшая Нюрку, была единственной жизнью, которую любила Нюрка и в которой она ощущала себя не одинокой травой, не пылью на деревенской дороге, а человеком, имеющим свое назначение и свое место в людской суете. Она любила город, нагромождение домов, запах машин, трамваи, которые ползли по улицам, как желтые гусеницы, огни кинотеатров, очереди магазинов — все это она любила и никогда не ощущала там такой вечерней тоски, как сейчас, идя по темнеющему деревенскому полю.

Наконец она подошла к станции. Гудки электрички, гул пассажиров — весь этот шум вошел в нее, как знакомый воздух. Нюрка ощутила свою значимость в этом мире, свою сопричастность этому миру, его шуму и снова забыла чуждую ей деревенскую землю и зажила привычной городской жизнью. Более она не была одинока ни своим телом, ни своими мыслями и без сожаления мчалась на электропоезде все дальше и дальше от страны своего детства.

Как в природе перед бурей наблюдается иногда безмятежный покой, так и в Нюркиной жизни было радостное затишье, пора больших надежд, удовлетворения собой и окружающей действительностью. Нюрка любила любимого человека и работала на заводе, делая из кусков металла нужные изделия, вращаясь в цеховом коллективе, приобретая себе рабочий авторитет.

Но вот наступило двадцатое октября — обычный день. Как и у всех обычных дней, у него было будничное утро, не предвещающее ничего особенно хорошего или плохого, заурядное утро человеческой жизни, исчезающее из памяти по своей малозначительности.

Нюрка рано ушла на завод, а Михаил Антонович еще полежал в постели, потому что работал в тот день во вторую смену. Когда подошло его время и он, приведя себя в порядок, вышел из дому, то увидел у подъезда Степана, давно забытого им и Нюркой человека. Михаил Антонович изменился в лице, но превозмог себя и спросил с внешним добродушием:

— Что ты здесь делаешь, милый человек?

— Ворон считаю, — ответил Степан.

— Ну-ну, — сказал Михаил Антонович, — валяй, у нас их тут много, считай. Но в другой раз, очень тебя прошу, выбери другое место. Не смущай ты ее, пожалуйста. Зачем ты пришел? Мы давно забыли тебя.

— Неправда, — сказал Степан. — Ей не может быть с вами хорошо. Я буду ходить. Одно время я пытался ее забыть. Но зачем же мне ее забывать, если я ее люблю?

— И потому хочешь принести ей зло?

— Это вы говорите о зле? — воскликнул Степан, — Вы... вы, который... Не надейтесь, я хочу ее видеть и буду видеть.

— Нет, — сказал Михаил Антонович, — ты обязан ее пожалеть.

— Не говорите о жалости, вы злой, бессердечный человек!

— Пойми, милый мой, она ребенка ждет, — сказал Михаил Антонович и пошел своей дорогой.

Встреча со Степаном расстроила его. Он никак не мог успокоиться, пришел в цех, переоделся в рабочую одежду, но успокоиться никак не мог. Он боялся, что Степан все же дождется Нюрку и огорчит ее ненужным своим разговором.

Как легко рассуждают люди о добре и зле! Каждый к своим интересам приспосабливает эти понятия, каждый клянется в верности добру. Но что такое добро и зло, если чувствительный Степан хочет этого добра лишь себе одному, если, любя, стоит там, у подъезда, ждет Нюрку, не понимая, что несет ей лишь зло? Ему мало своей доброй любви, он ищет награду за эту любовь и за свое понимание добра.

Михаил Антонович ополоснул под краном лицо холодной водой, подставил губы под быструю ее струю. Он пил и никак не мог напиться. Вода понимала его, он слышал ее успокаивающий голос, тихое ее бормотание и чувствовал ее ласку. Она несла ему успокоение, и, глотая ее крупными глотками, ощущая осторожное прикосновение к лицу, он сам наполнялся добротой и нежностью. Она ничего не просила взамен, она отдавала ему все, что могла отдать, и ничего не просила взамен. Она и не могла иначе, она служила одинаково всем людям, и люди принимали ее ласку, даже не задумываясь над ее самоотверженной добротой. Она служила всем одинаково, и злым, и жестоким, и хорошим, и плохим — всем людям и каждого хоть на мгновение наполняла нежностью и добротой. Не в этом ли истинное добро и истинная любовь — все отдавать и ничего не ждать, ничего не брать взамен?

Нет, ложь! Она злая, вода. Она только и ждет своего часа, чтобы разорвать трубы и затопить дома, улицы, людей. Оставь кран открытым — и она покажет свою доброту. Она зла, потому что равнодушна. Ей все равно, кому петь свою песню. Она одинаково дает жизнь и добру и злу. Нет, доброта не в том, чтобы поить всех без разбору...

Михаил Антонович отработал смену и с беспокойством поспешил домой. Но зря он спешил и беспокоился, Нюрка не встретилась со Степаном, он или не дождался ее, или усовестился и отправился своей дорогой.

А потом в этот день Михаил Антонович и Нюрка ходили на интересную кинокартину с участием уважаемого ими артиста Леонида Куравлева. Куравлев играл хорошо, вызывая у зрителей смех и слезы. После кино Михаил Антонович снова отправился в цех, чтобы присутствовать на производственном собрании, а Нюрка пошла домой, поцеловав его на прощание в правую щеку. Он тоже поцеловал ее в кончик носа, и они разошлись. Она обернулась, постояла, смотря, как он идет. Он тоже обернулся, помахал ей рукой и пошел дальше, совсем молодой, легкий, счастливый. Нюрка засмеялась от радости и, не торопясь, осторожно понесла в себе прекрасное дитя этого счастливого человека.

А Михаил Антонович посидел на собрании, в перерыве вышел покурить и вдруг почувствовал нестерпимую боль в животе. Он пошатнулся, хватая руками воздух, и понял, что умирает. Кто-то довел его до стула, кто-то принес воды, кто-то крикнул: «Врача быстрее!» Михаил Антонович испугался, что его отправят в ненужную больницу или задержат здесь и он не успеет из-за их заботы добраться до дому.