Завтра была война. Неопалимая Купина. Суд да дело и другие рассказы о войне и победе - Борис Васильев

– Варум Соня? – Дальше слов у меня не нашлось, и я показал, что, мол, грустная она очень.

Он что–то застрекотал в ответ, и неизвестно, как бы наш разговор сложился, если бы сосед через койку не спросил, что, дескать, тебе от герра бургомистра надо?

– А надо мне знать, что с Соней случилось, – говорю. – Почему грустная в день взятия Берлина?

– Ради личного любопытства спрашиваешь?

– Для дела, – говорю.

– Ради своего дела, – усмехнулся он и свободно заговорил на том языке, из которого я сумел вызубрить только «Хенде хох!» да «Ваффен хин леген!».

Впрочем, толковали бургомистр с моим соседом недолго. Потом сосед перевел:

– Родителей ее детей в Кельне бомбой накрыло.

– Каких родителей?.. Что ты мелешь?

– Что, что… Понял я так.

Тут Соня вернулась, всю обойму расстреляв. Румяная, глаза горят. Бургомистр что–то застрекотал, и она, блеска в глазищах не погасив, сразу приступила к своим обязанностям:

– Магистрат принял решение присвоить вам статус почетного гражданина города, господин обер–лейтенант.

Я поблагодарил бургомистра, улыбнулся ему и тут же негромко спросил Соню, верно ли, что ее подопечные дети осиротели от американской бомбы. Она сдвинула брови и строго указала, что это – ее проблемы.

На этом мы тогда и расстались, и я почему–то очень обиделся. Больше они меня не навещали, и я вскорости сбежал из госпиталя в полк, где и заявил Бате, что болеть в том городишке больше не желаю.

– Бывает, – сказал командир полка.

На этом разговор и кончился. Наша дивизия осталась в Германии, наш полк перебросили к Берлину, и Софья Георгиевна исчезла из моей жизни.

А на оккупированной территории бывшей фашистской Германии для советских солдат расцвел рай на земле. Сущий, реальный, хоть на язык его пробуй, хоть руками ощупывай. И молодые немочки, стосковавшиеся по мужской ласке, чутко отзывались на ухаживания победителей.

А уж брошенных машин, квартир и даже особнячков было предостаточно. Я, к примеру, занимал весь второй этаж такого особнячка, в котором размещался отдел комендатуры по приему немецких граждан. И я этим отделом руководил, потому что сам напросился. Я считал, что мы здесь застряли, а потому решил изучать немецкий язык. И Батя, недолго думая, назначил меня начальником отдела приема. Для практики в немецком языке. И практики было столько, что я напрочь забыл о встрече с французской подданной и ее немецкими детьми.

5

Тем более после одного внезапного знакомства. Как–то в приемной моего отдела я, спускаясь в свой кабинет, обнаружил молодую даму. Обратил я на нее внимание, скорее всего, оттого, что она была одинока, поскольку ни красивой, ни даже привлекательной назвать ее было сложно. Этакая высокая дылда с острыми длинными коленками, одетая подчеркнуто строго, аккуратно и незаметно. Может быть, следовало бы отказать, допустим, неброско, но вежливо, однако мне в голову запала именно ее незаметность. Она встала при моем появлении, я поклонился, указал ей на кресло и спросил:

– Вы ко мне, фройляйн?

– Да, господин майор. Я должна передать большую просьбу моего дедушки. Он инвалид Первой мировой и поэтому не может прийти лично.

– Какова же просьба вашего дедушки?

– Он желает лично вам передать оружие, которое у него имеется. Вы отдали соответствующее распоряжение, почему он и просит вас навестить наш дом.

– Я пошлю с вами доверенное лицо, и ваш дедушка вручит ему оружие под расписку.

– Это невозможно, господин майор.

– Почему?

– Это оружие имеет огромную историческую ценность для всего германского народа.

– Все исторические ценности подлежат официальной сдаче Советскому Союзу. Таков приказ.

– Советский Союз разгромил германский фашизм, но Германия, ее народ будут жить и без фашистов. А жить без истории народ не может, господин майор.

– Да, но это – оружие.

– Это уже не оружие, господин майор, – улыбнулась дама. – Это два старинных пистолета, которыми Фридрих Великий наградил нашего предка. Они заряжаются с дула, их ценность для германского народа очень велика, поэтому дедушка, награжденный Рыцарским крестом за Первую мировую войну, и просит вас навестить его в любое удобное для вас время.

Почему–то мне было очень трудно ей отказать, и трудность эта росла от ее интеллигентной незаметности. И я, солидно полистав какие–то бумажки на столе, сказал, что завтра в одиннадцать готов навестить ее деда.

А он – «фон» с чем–то. Да еще награжден Рыцарским крестом. И я об этом «фоне» с крестом все время думал. Как с ним разговаривать, как объяснить нашу политику, как быть с дарственными пистолетами… В общем, вертелся, пока меня ординарец в семь утра не поднял.

До одиннадцати время еще было, чтобы заняться своими непосредственными обязанностями. Да только все кувырком пошло. Только бумаги на столе разложил – это часов девять было – адъютант в дверях.

– К вам какая–то девица рвется. На русском языке.

– На русском? Может, перемещенное лицо?

– Мне не говорит. Говорит, давай начальника.

– Ну, давай ее.

Исчез. И от силы через полминуты врывается Софья Георгиевна. Взволнована беспредельно, пунцовая, как роза, и взведенная, как автомат.

– Меня выселяют во Францию. Немедленно примите все меры. Немедленно!.. Или, или…

– Что – «или»? Вы возвращаетесь на родину, которой хвастались, поскольку там нет Колымы.

Она покорно покачала головой, закрыла лицо ладонями. Потом вдруг одновременно оторвала их от внезапно побледневших щек, перегнулась через стол, почти в упор заглянув в мои глаза.

– А дети?

– Какие дети, Соня? Немецкие, что ли?

– В полосочку! – крикнула она. – Их что, прикажете, в детский приют сдать? В лагеря уничтожения? В живые куклы женам партийных боссов?

– Почему?.. – Я искренне опешил от такого, не очень, правда, ясного напора. – Поедут в Западную Германию…

– К кому?.. Вспомнили, господин майор? Я у них – единственный родной человек. Единственный! Я их усыновлю. То есть, как это по–русски? Удочерю.

– Ну и прекрасно…

– Что – прекрасно? Кто же их со мною во Францию выпустит? Другая страна, другие законы.

– Так… – начал было я, но она перебила:

– Так думайте, господин майор. Думайте!.. Я думала, вы – воин, а вы!

Махнула рукой и вышла.

А я скис. А мне – к «фону» ехать. Награда Фридриха, нестреляющие пистолеты…

Аристократически–блеклая дама прибыла секунда в секунду. К этому времени я кое–как закончил текущие дела, но радости особой не испытывал. Испортила мне настроение эта Софья Георгиевна с немецкими дочками.

И вообще, как мне к этому «фон–барону» обращаться? Гражданин барон? Он, поди, в фамильном замке живет, слуг – орава, дворецкие, горничные, прислуга…

А приехали на окраину городишка, в аккуратный немецкий домик в полтора этажа с мезонином. Как полагается, ухоженный цветничок перед ним, герань в окнах или еще что–то вроде этого. И никаких тебе каменных стен с угрюмыми башнями.

– Дедушка просит извинить его. Он почти не ходит и никак не сможет встретить господина майора у входа. Если позволите, я проведу вас к нему в кабинет.

Провела. Дедушка сидел в кресле на колесиках. Он был в гражданском сюртуке, кряжист, в меру усат и вполне сносно говорил по–русски.

– Весьма рад видеть вас, господин майор, в моем доме. Маргарет, свари нам кофе. Извините, господин майор, это – эрзац, как сама наша жизнь.

– Обождите, фройляйн Маргарет. Позовите моего адъютанта сначала.

Вошел адъютант, отдал честь дедушке, поставил на столик пакет, который я захватил с собой, учитывая Рыцарский крест хозяина, и вышел. А я снова кликнул фройляйн Маргарет и протянул этот сверток ей.

– Здесь настоящий кофе. Сварите его. И… там еще кое–что. Пригодится.

Это был подарочный набор американской армии почетным участникам войны. В него входил настоящий кофе, американская колбаса в банках, бутылка французского коньяка, горьковатый пористый шоколад, что–то… Уж не упомню.

Как же ветеран Первой мировой обрадовался настоящему кофе! Как ребенок, ей–богу. Дочь его была куда более сдержанна, но даже она не сумела сдержать радости. И я радовался вместе с ними, особенно после трех рюмок коньяка. Полковник что–то говорил, а Маргарет почему–то стала даже почти хорошенькой…

– Вы спрашиваете меня, господин майор, глубоко ли проникла идея фашизма в германский народ? – продолжал хозяин. – Гегель утверждал, что каждый народ развивается самостоятельно, по идее, заложенной в него с той же естественностью, как в любое живое существо заложено стремление выжить самому и продолжать эту жизнь в потомстве. В этом причина стабильности монархий, в которых власть наследственна. Отсюда – два вывода. Первый – монарх есть вождь естественный, низложение его является бунтом с самыми непредсказуемыми последствиями. Второй вывод. Наследственность монархической власти есть гарантия стабильности жизни данного народа, поскольку отец–монарх всегда стремится передать наследнику престола свое хозяйство в наилучшем виде. Стабильность жизни народа кончается тогда, когда в результате революции, переворота или убийства всех наследников приходит временщик. И тогда – заметьте, господин майор, только тогда! – возникает нужда в идее. Она может быть выражена в национализме, как то случилось у нас, или в классовом абсолюте, как то случилось у вас.