Собрание сочинений в пяти томах (шести книгах). Т.1 - Сергей Толстой

Вечером зажигают елку. У теток нашлась золотая, черная и красная бумага, и Вера с Ваней склеили разные картонажи и бонбоньерки. Но самое главное — это два капитальных подарка. Их только два, но таких у меня никогда еще не было. Первый из них — дом. Да, целый дом, настоящий, двухэтажный, с кровлей, крытой железом, в метр с лишним высотой. С одной стороны видны окна с тюлевыми занавесками и кабинетными портьерами, балконы, с другой — дом представлен в разрезе. В каждой комнатке своя обстановка. Этот дом разыскала где-то на чердаке тетя Дина и со своим приятелем — столяром Василием — отделала его весь заново. В комнатах есть двери со стеклянными ручками, лесенки с первого этажа на второй. Василий — прекрасный мастер, собрал и починил всю мебель, а недостающую сделал сам из фанеры и покрасил. На стенках комнат висят картины, календари, географические карты. В гостиной — люстра из позолоченного папье-маше с маленькими свечечками. На письменном столе, в кабинете, чернильница, ручка с пером, карандаши, совсем как настоящие. Есть и книжный шкап с крохотными книгами. Каждая из них имеет название, некоторые даже можно вынуть и раскрыть; внутри они иллюстрированы акварельными рисунками. В кухне, на полках, стоит посуда, на плите — сковорода, и на ней жарится яичница-глазунья, а возле плиты — охапка березовых дров. Количество этих деталей мне кажется бесконечным; они обнаруживаются то в ящиках письменного стола, которые, оказывается, можно выдвигать, то в бюваре на столе, то в шкапах и шкапчиках. Самые изобретательные находки, конечно, придуманы и сделаны отцом: он выточил эти малюсенькие шестигранные призмочки для карандашей, он сделал из стеклянной бусинки глобус на подставочке, на котором еле видны не только материки, но и градусная сеть, и он же наколол эти миниатюрные поленца и каждое из них собственноручно обклеил настоящей березовой корой, подрисовав на ней мох, сучки и наплывы, и свечи для канделябров с фитильками на концах сделаны им. В каждой мелочи видны его вкус, его уменье с увлечением отдаваться любому делу и — главное — его любовь. Ведь когда все это разместилось в домике на своих местах, то даже взрослые, на глазах у которых он делал многое, были поражены обилием труда и выдумки, вложенных им в эту игрушку. Впрочем, здесь и всем остальным нашлось дело. Книги для библиотеки делали Ваня с Верой, обивкой мебели занималась тетя Дина, а старшая тетушка неутомимо разыскивала в своих ящиках и сундуках все, что могло как-нибудь пригодиться…

Моему восторгу нет, разумеется, никаких пределов! Метла на кухне, пирог, обнаруженный в духовом шкапу плиты, горшочки и криночки, взятые отцом из точеных бирюлек и раскрашенные под обливную глину, которые стоят на полочке совсем как живые, настоящее решето на гвоздике — каждая такая находка в отдельности поражает и радует…

Когда, уже будучи взрослым, я увидел в Москве на Пушкинской выставке знаменитый нащокинский домик, то невольно проведенная мысленная параллель оказалась не в его пользу. И, думаю, дело тут не только в силе детской впечатлительности. Тот «мой» домик, разумеется, не был таким помпезным. Но он был уютнее. Он не стоил и тысячной доли затрат, которые произвел на свою затею Нащокин, но в нем овеществилось так много подлинного чувства и любви, вложенной в его создание. Все эти крохотные детали, сделанные «из ничего» — из сломанной пуговицы, из обгорелой спички, клочка пергамента, кусочка кожи, — заставляли эту игрушку как бы светиться изнутри бесчисленными творческими находками. Никогда еще ни один подарок, даже в лучшие дни моего детства, не дарил такой полнотой радости, согревающей душу…

Второй подарок соответствовал переживаемому времени: это была потребиловка — потребительская лавка (понятие, впервые входившее в обиход в те дни). Висячий стенной шкапчик с тремя открытыми полками и шестью закромами внизу содержал все, что должно было в ближайшие месяцы стать музейной редкостью. Маленькие аптечные и лабораторные склянки, баночки и пузырьки представляли богатую выставку продуктов, уже ушедших или только еще исчезавших из жизни. Мед и несколько сортов варенья в стеклянных стограммовых баночках, макароны и вермишель в специальных коробочках с этикетками, пузырьки с прованским, конопляным и подсолнечным маслом, ящики с чаем, жженым кофе и кофе в зернах, какао, пряности… По своему масштабу потребиловка была довольно значительной. Обитателей такого домика, как мой, она могла бы, наверное, обеспечить питанием года на два. В каждом из закромов было засыпано, наверное, по килограмму муки, ржаной и пшеничной, крупы, пшенной и гречневой, гороха и чечевицы. В стеклянной баночке сантиметров восемь высотой были выбраны крошечные маринованные грибки, в другой находилась пареная брусника. Многие продукты, находившиеся здесь, были последними в доме…

После праздничного вечернего чая, когда я уже лежал в постели, простившись со всеми, счастливый и умиротворенный, готовясь заснуть, ко мне вошел отец.

— Ты еще не спишь? — и он присел с края на одеяло.

— Нет. Что это у тебя?.. — В руке у него был лист бумаги, сложенный пополам.

Это я написал для тебя. Вчера вечером я о тебе много думал и хотел кое-что сказать тебе, но ты скоро забудешь то, что я скажу, а может быть, и не все поймешь сейчас, а долго ли еще мы будем вместе…

Что ты, папочка? — я совсем очнулся и встревоженно приподнялся на локте.

Нет, я просто так, ведь никто ничего не знает… Я только прочту тебе и оставлю этот листок, может быть, ты когда-нибудь о нем вспомнишь, и он тебе еще пригодится…

Что случилось? Он так говорит со мной уже второй раз. Первый раз это было два с лишним года назад в Петрограде, вскоре после смерти Коки. И тогда он тоже принес мне что-то… Это было маленькое Евангелие, в хорошем кожаном переплете. На первой странице он написал: «Милому Сереженьке от папы. В этой книге ты найдешь все, что только нужно для человека, и ответы на все вопросы». И дата… Но тогда все это было как-то наскоро. Мама ждала его. Они куда-то уезжали, да и я в свои семь лет не обратил большого внимания и скоро забыл, что он говорил мне…

Он развертывает лист, исписанный его крупным характерным почерком.

«Видишь, дружок мой милый, — читает он, — как твое старание и послушание венчаются успехом. Я учу тебя духу разума и любви. Господь наш сказал: „Будьте мудры как змии и кротки как голуби“, — и этому-то я хотел бы тебя научить. Рекомендую тебе не забывать чтения святого Евангелия. Ты видишь, как тебя все любят, как заботятся не только о воспитании твоем, но стараются научить жизни, научить как полезному и нужному тебе, так и приятному. Ты должен отблагодарить старших послушанием, прилежанием, а еще больше — заботой о них. Забота и жалость есть любовь. И как любят тебя во все часы дней, так и ты заботься и жалей постоянно всех окружающих. В этом залог счастья и благополучной твоей жизни, какая бы она, короткая или длинная, ни была. Уповай на Господа и умножай свои духовные силы. Если будешь иметь в себе Духа Господня, все остальное приложится тебе даром к этому главному. Ты должен знать, что добро и зло заразительны более счастья и всяких болезней. Поэтому прилепляйся к доброму и опасайся зла. Все нечистое, пагубное, грязное, вредное, Богу не угодное, уродливое и злое дурно не только само в себе, но один вид его, один дух его, один слух о нем — зараза и гибель. Почему Господь и говорит: „Отвернись от зла и сотвори благо“. Не обращай на зло взоров, слуха, вкуса, всякого из чувств твоих, но скорей делай доброе, чтобы забыть о зле. Не любопытствуй в дурном, не направляй пути к плохому, не иди на совет нечестивых. Тогда только укрепятся твои пути жизни, тогда только ты сможешь проложить свою дорогу в целине простора Божия. Содержи сердце свое правдивым и чистым, тогда иди по сердцу своему, и никто не заманит тебя в западни человеческие, и ни в какой тупик и засаду ты не втискаешься. Узок путь добра, мало идут им, но он приводит к беспредельному простору Божию; широк путь зла, и многие им бегут без оглядки, но он приводит в тесноту и предательство. Храни же тебя Господь на всех путях твоих. В руки Пречистой Царицы Небесной отдаю тебя. Расти и совершай положенное Господом с произволения его. Да будет всегда согласна свободная воля твоя…»

Отец быстро нагибается, крестит меня и крепко целует. Прежде чем я успеваю что-нибудь осознать, я вижу у лампы его лицо. На секунду влажным волнением блеснули глаза, и, привернув фитиль, он тушит лампу. Листок остается у меня в руке. Я не понял почти ничего. В первых фразах он сказал о моем старании и послушании… Мне стало стыдно от этой незаслуженной похвалы, и дальше я уже не успевал следить за тем, что он читал мне. Но от всего этого как-то тревожно и страшно. Что это значит? Почему он такой? Что он решил? Я не нахожу ответа и, прежде чем уснуть, долго ворочаюсь в постельке, приподнимаясь, перекладываю с одной стороны на другую свою горячую подушку…