Крымские тетради - Илья Вергасов

— Надо уходить.

— Дойдем, комиссар?

Вдруг он говорит совсем о другом:

— Что-то обязательно должно случиться.

— Что, например?

— Помню, как моя мать встречала меня после долгой разлуки. Говорила: «Я знала, что ты сегодня приедешь». — «Откуда могла знать?» — «А мне сон приснился». Ее сны — мечта о встрече с детьми. А у меня сон — встреча с Терлецким.

— Неужели надеешься?

— Такой не может пропасть, — горячо убеждает меня Виктор Никитович.

И я легко поддаюсь его убеждению. Еще бы!

Мы имели два мешка муки. Знали о ней я и комиссар. И потому, что знали, еще больше испытывали муки голода. Домнин страшно осунулся и однажды признался мне, что страдает галлюцинациями. Я предложил немедленно вытащить последний запас. Он отказался наотрез:

— Еще не настало время!

А теперь настало.

Калашников, Черников, Кочевой, Якунин и другие пошли следом за Домниным, еще не зная зачем. Когда мы с комиссаром убедились, что неприкосновенный запас цел, Домнин предупредил:

— Здесь два мешка муки. Мы выдадим каждому отряду его долю, но не разрешим расходовать ни одного грамма.

Насколько это важно, вы без меня понимаете. Муку нести лично, или командиру, или комиссару отряда. Расходовать муку в каждом отдельном случае только по личному приказу моему или командира района.

Конечно, все были поражены. Никто и предполагать не мог, что имеется такой запас.

Муку тщательно разделили кружкой по количеству людей. Командиры отрядов спрятали драгоценный груз в вещевых мешках.

К полуночи партизаны собрались на поляне у Чайного домика.

Еще тлели оставленные карателями костры.

По небу неслись большие тучи. Пробиваясь между ними, полная яркая луна озаряла поляну и высоты, над которыми взвились ракеты гитлеровских застав. Горели заново разожженные костры. Морозный ветер заставлял партизан жаться к пламени. Многие спали сидя.

Обойдя лагерь, мы с Домниным разрешили командирам отрядов сварить затирку из расчета — полстакана муки на человека.

— Товарищ командир, а для чего вы растапливаете снег? — с какой-то странной надеждой спрашивали партизаны, еще не знавшие о муке.

— Сейчас увидите.

Вдруг послышался гул приближающегося самолета. Кто-то выругался: «Проклятый фриц, и ночью не дает покоя!»

— От костров! — раздалась команда.

Но самолет сделал круг, потом второй, третий… Все ниже, ниже… Вдруг зажглись бортовые сигналы. Они закачались.

— Сигнал! Сигнал! — закричали партизаны.

Да это же сигнал, переданный нами в Севастополь!

— Скорее, скорее ракету! — бегая по поляне, кричал я сам не зная кому.

Мне подали ракетницу. Я заложил в нее единственную оставшуюся у нас белую ракету. Руки дрожат. Не могу нажать на крючок ракетницы.

Совершенно неожиданно для меня раздался выстрел, и что-то белое, шипя, вспыхнуло ярким пламенем у моих ног. Оказывается, я бросил ракету себе под ноги, но и этого было достаточно, — летчик ответил сигналом.

Самолет развернулся, от него отделились большие белые купола парашютов. Потом что-то со страшным свистом полетело к нам, врезалось в землю.

Торпеда-мешок сорвалась с парашюта.

Люди бросились к месту падения грузов. Несколько минут прошло, пока я сообразил: «Ведь надо немедленно все собрать!»

— Командиры и комиссары, ко мне!

Домнин и Кочевой навели порядок. Летчик еще несколько раз зажег бортовые сигналы и взял курс на Севастополь.

По поляне бегал дед, больше всех крича и ругаясь. Видать он уже успел кое-что припрятать. Что-то уж слишком вздулись его карманы. Увидев меня, он увильнул в сторонку.

— Искать всем парашют с радио! — крикнул Домнин.

Через несколько минут из глубокого ущелья донесся голос радиста.

— Есть батареи, целый мешок, только побитые.

И этот мешок сорвался с парашюта!

Я пошел к опечаленному радисту. Собрали немало полуразбитых банок. Кто-то нашел записку.

— Товарищ командир, бумага!

«Уважаемые товарищи, — прочли мы с комиссаром. — Ваша связь пришла после десятидневных скитаний. Маркин здоров, Терлецкий в госпитале. Они герои. Теперь мы знаем о вас и ваших делах все.

Гордимся непреклонной волей партизан к борьбе в этих тяжелых условиях. Будем помогать всеми силами — завтра выходите на связь: мы бросили достаточно батарей. Скоро пришлем рацию. Ждем в эфире ежедневно: 10.00, 14.00, 22.00. Будем ждать всегда. Вам лучше перейти в заповедник. Пожмите за нас руки тт. Мокроусову, Мартынову, Северскому, Никанорову, Чубу, Генову… И всем народным мстителям Крыма. Будьте севастопольцами, помогайте городу. Разрушайте немецкий тыл, убивайте фашистов и их приспешников.

Обком партии».

Эта записка, прочитанная нами при свете луны, пошла по рукам и вернулась к нам настолько истертая, что с трудом удалось разобрать буквы. Теперь все заговорили о Севастополе, все предлагали свою помощь радисту Иванову, который возился с банками разбитых батарей.

Мы собрали полтонны сухарей, двадцать килограммов сала, триста банок консервов, десять килограммов сливочного масла, тысячу пачек двухсотграммовых концентратов и даже мешочек сушеных груш. К затирке, которая два часа назад была неожиданным пиршеством, прибавились продукты, сброшенные для нас с самолета.

Каждому партизану выдали по три сухаря, куску сала и налили из десятилитровой банки по нескольку граммов спирту. Затирку заправили консервированным жиром и мясом из разбитых банок.

В лагере наступила необыкновенная тишина. На снежной поляне, освещенной лунным светом, темнели фигуры партизан. Люди молча ели.

Это была одна из самых чудесных партизанских ночей. Есть правда на земле, когда такое случается!

Приближалось утро. Мы решили немедленно выходить, чтобы до рассвета подняться к северным склонам горы Беденекыр. Там переждать день, набраться сил, а на рассвете следующего дня начать подъем на яйлу.

Растянувшись цепочкой, друг за другом, окрыленные надеждой на будущее, шли мы на яйлу, шли все до единого, неся в вещевых мешках небольшой запас сухарей, консервов, концентратов из самого Севастополя. Рядом со мной шагал богатырского роста лейтенант Черников. Он нес пару ручных пулеметов, автомат и еще старался помочь мне.

Утром до нас донеслись разрывы мин и треск вражеских автоматов на месте нашей ночной стоянки. Но мы уже были в пяти километрах от нее, на занесенной снегом опушке леса. С запада на северо-восток на десятки километров тянулась яйла — наш путь в Госзаповедник.

Южный мартовский ветер нагнал тучи. Дождь, смешанный со снегом, весь день поливал нас, прижавшихся к расщелинам скал. К вечеру ударил сильный мороз. Одежда обледенела. В сумерках командиры решили разжечь костры. Рискуя загореться, люди теснились у огня, стараясь растопить ледяную корку на одежде.

Внезапно со стороны Коккозской долины с пронзительным свистом и воем налетел вихрь, забивая наши костры. Мгновенно вырастали дымящиеся снежной пылью сугробы. Люди жались друг к другу, каждый старался укрыться за что-нибудь. Холод никому не дал заснуть. Карабкаться по скалам на яйлу ночью при таком ветре было невозможно.

С рассветом мы продолжали идти. Ветер не утихал. С еще большей силой одолевал нас сон, словно нарочно стремился сбросить в обрыв обессилевших людей. Поддерживая один другого, мы по скалам подымались вверх.

— Эй, проводник, сбились с пути, что ли?

— Идем правильно! — едва донесся ответ.

Отставшие ругали идущих впереди, те — проводников, и все вместе немилосердную природу, обрушившую на нас еще одно испытание.

Вот и яйла. Разбушевавшаяся на просторе метель осыпает нас снежной пылью, слепит глаза. В двух шагах ничего не видно. Держимся друг за друга. Лишь по ощущению подъема догадываемся, что идем правильно.

Нам нужно было во что бы то ни стало добраться до бараков ветросиловой станции.

Ветер стих так же внезапно, как и налетел. Порывы его становились слабее, реже, и через несколько минут мы разглядели контуры недостроенного здания ветросиловой станции.

В бараках ветросиловой станции жарко горели печи. Мы топили не маскируясь. Едва ли карателям придет в голову, что в бараках — мы. Партизаны умывались, некоторые даже брились.

Мы с радистом заняли маленькую комнату, запретив тревожить нас.

— Ну как, Иванов, есть надежда?

— Попробую, может, и выйдет.

— Ну, давай, давай. Судьба наша в твоих руках.

Я всячески старался помочь радисту соединить банки. Заряд в банках не пропал. С включением каждой банки стрелка вольтметра все ближе подвигалась к заветной красной черте — «норма».

Только слишком медленно работали руки радиста. За последние дни он очень сдал, тень осталась от человека. Работает, соединяет банки, но делает все это как-то безжизненно. Мне и жалко его до смерти, и обругать хочется, но тогда, пожалуй, он будет совсем ни на что не способен.