Меч над Москвой - Иван Стаднюк

- Из вражеского тыла пробивался без охраны, а тут эскорт подавай?! - В словах Качалова сквозило раздражение.

- Вот он рядом со мной. Пусть сам и объяснит.

Качалов слышал, как генерал Егоров что-то говорил Рукатову, а затем донесся до Владимира Яковлевича полузабытый голос кадровика, с которым он не раз встречался и беседовал в Москве.

- Здравия желаю, Владимир Яковлевич! - нарочито бодро поздоровался Рукатов. - Благодарю вас за заботу и гостеприимство!

- В чем оно выразилось? - холодно спросил Качалов.

- Мы вышли к вам, как черти из болота! Нитки сухой на нас не было! И голодные, как волки!

- Переодели, накормили?

- Так точно. Все как полагается. А сейчас прошу машину и надежную охрану! - И Рукатов коротко рассказал о том, что случилось в его маленьком отряде в пути, и о том, что спас его, Рукатова, только случай: один из бойцов успел пристрелить негодяя-сержанта.

- Самосуд?! - насторожился Качалов.

- Что-то вроде этого! Но другого выхода не было.

- Передайте трубку генералу Егорову! - приказал Рукатову Владимир Яковлевич. - Все-таки примите сами вместе с финансистами деньги у Рукатова и отправьте их в штаб фронта. Рукатова же и его группу препоручите нашей прокуратуре. Пусть внимательно разберутся. Они там учинили самосуд: расстреляли сержанта. Кому-то показалось или в самом деле так было, что сержант целился из автомата в Рукатова... Эдак можно пристрелить кого угодно: померещилось, мол, что целится не в немца, а в командира, вот я его и шлепнул... Надо снять дознание, и чтоб все было оформлено по строгим законам военного времени. Виновным - кара, безвинным - похвала, а то и награда.

Верные и мудрые слова... Только не предчувствовал генерал Качалов, что судьба, ослепленная войной, сбитая с толку кровавой суматохой, не пощадит и его самого, не призовет в свидетели правду и справедливость и позволит свершиться более страшному, чем сама смерть. Но это еще впереди; события вызревали грозно и неотвратимо.

27

Рослый и по-юношески стройный, с чуть лукавым и мудрым прищуром голубых глаз, с улыбчивыми, четко очерченными губами и щедрым перламутровым блеском зубов, да еще светлый высокий лоб и темно-русая густая шевелюра, вот далеко не законченный портрет Рокоссовского Константина Константиновича. Однако броская мужская красота да кавалерийская выправка являлись далеко не главными достоинствами сорокапятилетнего генерал-майора. Наиболее привлекателен он был своей готовностью идти навстречу человеку, своим пониманием людей во всех разнообразностях их характеров и искренне-душевным расположением к тем, кто относился к воинской, службе как к естественной жизни, а не к отбывке повинности... И ни тени рисовки или позерства в нем. Все это, вместе взятое, влекло к Рокоссовскому людей, как родниковая вода влечет к себе все живое.

Прошлое Константина Константиновича отличалось от прошлого его одногодков и соратников по службе в кавалерийских войсках, может, только некоторыми оттенками биографии. Родился он в Великих Луках - глубинке России. Отец его был по национальности поляк, работал железнодорожным машинистом, мать - простая русская женщина. Детство будущего полководца проходило в Варшаве, столице королевства Польского, бывшего западной окраиной Российской империи. Уже в четырнадцать лет Костя познал безотцовщину, а с ней - тяжкий труд чернорабочего, ткача, каменотеса.

Когда взревели пушки первой мировой войны, восемнадцатилетний Костя Рокоссовский добровольцем пошел в армию, попросился в кавалерию и стал унтер-офицером 5-го Каргопольского драгунского полка 5-й кавалерийской дивизии. И уже в первых боях показал себя отчаянным конником-рубакой, заслужив воинскую награду - Георгиевский крест.

Вступив в Красную Армию и став в 1919 году коммунистом, Рокоссовский участвовал в боях против гайдамаков, анархо-бандитских отрядов колчаковцев, семеновцев, громил беляков в Забайкалье, Приморье, в Монголии. За личную храбрость и высокие командирские качества красный кавалерист Рокоссовский в годы гражданской войны был награжден двумя орденами Красного Знамени.

И позвала судьба Константина Константиновича на всю его жизнь остаться военным человеком - стражем Отечества...

А ведь покойный родитель Кости мечтал о том, чтоб сын пошел по его стопам - железнодорожного машиниста. Иногда в кругу семьи отец рассказывал 6 том, какая это великая профессия, как глубоко чувство восторга, особого душевного взлета, когда перед его паровозом вскидывалась плоская рука семафора, открывая путь к следующей станции и как бы делая на этой дороге его, машиниста, полновластным хозяином. Сын же, Костя, испытал нечто подобное, зашагав по ступеням военной службы в Красной Армии, достиг постов командира эскадрона, отдельного дивизиона, затем командира кавалерийского полка... Далее - учеба на курсах усовершенствования комсостава, через несколько лет - на курсах усовершенствования высшего начальствующего состава при Академии имени Фрунзе... И ему казалось, что "семафор жизни" теперь никогда не опустится перед ним - заслуженным, обстрелянным, увенчанным высокими боевыми наградами и еще совсем молодым человеком. А когда назначили его командиром 7-й Самарской кавалерийской дивизии, воспринял это как высочайший взлет и особое доверие, понимая, что дивизия это уже не эскадрон, а несколько полков конницы и артиллерии, и он в ответе за боевую выучку тысяч людей - красных воинов.

И уж такова логика жизни: если у тебя не закружилась голова от достигнутой и желанной высоты, если хмельно не замутился взор от блеска твоих воинских отличий - ты неистощим в командирском деле, неукротим в решении новых задач, и тогда, как оценка твоих достоинств, неизбежно наступает время, когда надо, по приказу свыше, браться за еще более ответственное дело... Правда, к этому времени в тебе уже могут быть притушены дающие усладу сердцу восторженность, чувство тщеславия, довольство собой. Каждая очередная учебная игра в поле, на командном пункте или за штабными столами может не восприниматься, как игра в смысле ее условности, а уже обязательно должны видеться за ней те трудные, кровавые схватки, которые рождаются в столкновении двух миров.

И разумеется, если расстанешься с родной дивизией, в выучку которой вложил немало сил, когда любое ее подразделение понятно и дорого тебе, как влюбленному в музыку настройщику пианино понятно и дорого звучание каждой струны от прикосновения к ней клавиша, трудно удержаться от тревоги в сердце. Но если тебя, Рокоссовского, назначают командиром кавалерийского, а потом механизированного корпуса, вчерашние тревоги уходят с вчерашним днем и рождаются новые заботы, сменяя друг друга с той естественностью, как сменяются времена года.