Дневники Зевса - Морис Дрюон

А ты, дорогая Даная, пылкая Даная, которую ревнивый отец заточил под землей в бронзовом покое, ты подставляла свое лоно под ласку солнечного луча, проникавшего через отдушину. Как я мог не откликнуться на твой одинокий жалобный стон? Я облекся хламидой, приобрел черты твоего брата и пролил золотой дождь сквозь прутья решетки, что позволило тебе подкупить стражей.

Нашим сыном был Персей, который убил Горгону, освободил Андромеду и обратил в каменные статуи своих врагов.

Соблазненные, обманутые, принужденные — мои-то любовницы? Это они так говорили. Можно ли считать победой овладение городом, который сам распахивает ворота еще до того, как осажден?

А что касается мужей, то стоило ли им кричать так громко о своем бесчестье, если оно им доставило некоторое удовольствие и даже прославило? Я знаю таких, которые разражались рыданиями или яростью лишь тогда, когда уже весь белый свет был осведомлен, что их жены познали объятия бога. Это их успокаивало насчет собственного выбора.

Мужья, я был гораздо чаще зван на ваши ложа, чем проскальзывал туда с помощью обмана. И смог ответить отнюдь не на все призывы! Моего времени бога на это не хватило бы. Аполлон, Гермес, Дионис или другие мои божественные сыновья часто меня подменяли, а еще чаще я подталкивал за плечи какого-нибудь молодца, шепнув ему в ухо: «Замени меня». Ночью красотка принимала его за бога; правда, если она пыталась сохранить его на больший срок, на всю жизнь или хотя бы на одно лето, то быстро замечала, что он всего лишь человек.

Говоря это, смертные, я вовсе не отрицаю, что имел склонность к вашим возлюбленным; не отрицаю и того, что меня это изрядно развлекало. Наибольшие свои наслаждения я познал в человеческом обличье.

Бык, козел, лебедь, змея, свет — я все перепробовал. Я перемерил немало личин, немало званий. Именно человеку любовь предоставляет наибольшую приятность, в этом отношении вы самый одаренный вид. Воображение, ожидание, воспоминание, сравнение — все тут участвует. Вам очень повезло, что любовь для вас еще и умственное упражнение.

Удовольствие от встречи, удивление от открытия, порой разочарование... Достаточно ли вы смаковали радость от проникновения среди ночи в незнакомое жилище, когда вы немного пьяны от желания и вина? Признаюсь вам, сыны мои, были смертные женщины, чьи имена я уже не очень-то помню, забыл даже их лица или вскрики, сопровождавшие их наслаждения, но их дома, альковы, обычные предметы в свете луны врезались в мою память. Некоторые кушанья, которые их пальчики готовили и одновременно пробовали, сохранили для меня свой первозданный вкус. Знают ли наши любовницы, что сделало их для нас такими разными и такими незабываемыми? Та, что кормила меня после любви жирной яичницей с хрустящей корочкой, остается в моей памяти более реальной, чем многие другие, любой ценой желавшие пичкать меня болтовней об Элевсинских мистериях.

Я часто вел себя как глупец, забывая порой даже о своем божественном достоинстве. Отвечал на приглашения женщин недалеких или вульгарных, просто из вкуса к новизне. Предлагал взять их на Олимп. Какая удача, что они отказались! Все-таки успокаивает, что дуры или низкие душонки никогда не верят, если им говоришь: «Я Зевс», что ты и в самом деле можешь им оказаться. Некоторые, слишком поздно понявшие, кто я такой, даже умудрились превратить это в свою главную добродетель.

Да, я шел на недостойные сделки; порой в притонах притворялся, будто вожу дружбу со сводниками и прочими подручными порока, просто чтобы обзавестись сообщниками. В те дни я и узнал, каким благом наделил вас Дионис, подарив виноградную лозу.

А выход украдкой на рассвете, возвращение по улочкам города, который кажется новым из-за необычного часа!.. Уносишь воспоминание о теплом перламутровом теле, которое оставил спящим меж смятых простыней, как меж створок раковины; сам себя чувствуешь таким легким в легком воздухе. Входишь в первую же харчевню с поднятым навесом, чтобы выпить чашку молока среди мусорщиков и зеленщиков. Ах, эти ранние утра со вкусом юности! Смакуйте же их, как смаковал их я.

Вот, слушайте, помню тот рассвет в Фивах, когда я вышел от Алкмены. Странная Алкмена! Из всех наваждений, которые тревожат ночи смертных женщин, у Алкмены было самое изощренное, равно как и самое распространенное. Она хотела изменить Амфитриону... с самим Амфитрионом.

Бравый полководец, вообще-то красивый мужчина, да и храбрец к тому же, ее не удовлетворял. Она навязывала своему герою испытание за испытанием; он этому покорялся, всякий раз проявляя все больше героизма. Этого, однако, Алкмене было недостаточно. Но вместе с тем ее желания призывали не другого мужчину; она хотела, чтобы сам Амфитрион был другим. Тот же рот, но произносящий другие слова; те же руки, но другие прикосновения. Вкусить ненадежные радости супружеской измены в спокойном удобстве брака. Квинтэссенция невозможного, в конечном счете. Но сколько их, гоняющихся за подобными бреднями? Если бы вы видели, мужья, как ведут себя ваши жены с любовниками, как упорно повторяют с ними все то же, что делают с вами, как заставляют их одеваться так же, как вы, как вдалбливают им в голову ваши привычки, вплоть до кулинарных пристрастий, вы бы поняли, как трудно им быть по-настоящему удовлетворенными, когда они обманывают вас.

Однако надо было ублажить хотя бы одну, чтобы дать какую-то надежду остальным.

Я выбрал Алкмену с ее хрупким изяществом, бледными, отполированными ногтями, шелковистыми волосами, убранными лентой. И сердцем из металла.

Облачиться в доспехи Амфитриона, надеть его шлем, заговорить его голосом — все это для меня было детской забавой. Алкмена услышала наконец из уст Амфитриона те слова, которые так жаждала услышать. Он стал тем громогласным Амфитрионом, которого она хотела: бьющим посуду, гнущим щипцы, рассказывающим о своей победе, той самой победе, которую настоящий Амфитрион в тот момент с превеликой храбростью и немалым потом завоевывал. А Лжеамфитрион приказывал Алкмене раздеться, лечь и еще много чего другого, словно она была полем его битвы. Бедняга Амфитрион, какие бессонницы, полные разочарования, я тебе готовил! Но зато как чудесно нам спалось потом... По счастью, какой-то осел, заревевший во дворе, нас разбудил.

Я поспешно одевался, пока Гермес, мой дорогой Гермес, обратившись в слугу, морочил на пороге голову полководцу-победителю.

Да, помню еще харчевню, куда я завернул. На мне больше не было доспехов, но с человеческим обличьем пока расставаться не хотелось.

Помню вкус свежего сыра, который мне подали, и чарку светлого вина со смолистым ароматом. Вокруг меня ломовые извозчики, бродячие торговцы, подмастерья горшечников обмакивали свой хлеб в золотистое масло и жевали луковицы. Я чувствовал к ним большую братскую симпатию; мы подняли чаши за наше взаимное процветание; они хлопали меня по плечу, называя «хозяином». Делились со мной своими заботами. У одного семья осталась близ Немеи, и он беспокоился, потому что лев, убежавший из зверинца, наводил страх на окрестности. Другой был рыбаком с Лернейского озера, но ему пришлось забросить свое ремесло из-за гидры, что проснулась в трясине и сотней своих зловонных пастей распространяла смертоносные миазмы. Я попытался их успокоить:

— Не тревожьтесь, скоро все уладится.

Я только что зачал Геракла.

Если бы этот дуралей Амфитрион не захотел любой ценой доказать своей жене, что на нее нашло затмение, если бы не докапывался с таким упрямством, что же произошло, и в итоге не стал вести себя совершенно нелепо, выпячивая грудь, насупливая брови и через каждые три слова восклицая «Гром и молния!» (он даже завел себе орленка, которого держал привязанным к ножке своего кресла), то эта история наделала бы меньше шума, не дошла бы до ушей Геры и детство Геракла выдалось бы не таким трудным. Не было бы никаких ужасающих змей, ползущих к его колыбели, а также страшных воспоминаний об этом и приступов бешеного неистовства, от которых он страдал всю жизнь.

Из всех моих сыновей Геракл у вас самый популярный; не вижу другого героя, которому бы вы поставили такое множество статуй, также не вижу другого, кому бы вы больше завидовали.

Кто бы из вас, если бы получил возможность выбирать свою судьбу, не выбрал бы судьбу Геракла? Какой смертный, пусть даже Музы щедро одарили его славой, Плутон — богатством, Гермес — талантом, не захотел бы стать этим огромным младенцем, потрясающим двумя задушенными змеями в своих ручонках, а потом юным колоссом, что опрокидывает быков, душит львов, истребляет разбойников, спасает города, повсюду обращает в прах своих врагов и пожинает награды за свои победы? Разве, говоря о ком-то, кто отличается своим ростом и сложением: «Настоящий Геркулес!», вы не слышите зависти в своем голосе?