Убю король и другие произведения - Альфред Жарри

Чтобы не заставлять ее страдать еще больше, он, наверное, готов был даже на убийство — кинжал лежал на том же самом столике. Едва заметная слеза скользнула меж плотно закрытыми ресницами Элен, смочив иссиня-черный бархат, закрывавший ей лицо. Казалось, будто плакала сама маска. Ее груди вздымались волнами наслаждения — или страдания, — каких на земле уже давно не знали. Андре решил подняться и остановить проклятый валик или просто сбросить фонограф со стола, схватить вазу и разбить на тысячи осколков его насмешливо воздетый раструб. На глаза ему вдруг попались — надо же, он совсем забыл — нетерпеливо сброшенные рядом с диваном детали его опереточного индейского костюма. Тогда он швырнул томагавк (хотя, как можно догадаться, совершенно не умел этого делать), и, вопреки геройским описаниям Фенимора Купера, всего-то задел тупым концом спинку стоявшего поодаль стула; тогда он бросил туфельку Элен — этот снаряд нанес старческому голосу чуть больший урон: он угодил в краешек стеклянного венчика, но тот, качнувшись, все же устоял и лишь смахнул на пол оставшиеся розы. События, описываемые нами так многословно, в действительности заняли каких-то пару трелей от си до ля, которым отвечали слоги е-рно.

Сбросив покров последних роз, рупор фонографа теперь раскрылся, точно капюшон змеи, увенчанный оскалившейся пастью; завороженный блестящим взором этого удава, Андре подчинился его приказу, покорно вознесся и его орган: чудовище ясным раскатистым голосом увещевало:

На третьем круге танца…Бедняжка уга-а-сла,Пой, соловей!На третьем круге танцаБедняжка уга-…

Финального тремоло Андре уже не слышал: пронзительный нечеловеческий вопль, в котором слились семь обезумевших голосов, раздался на занятой женщинами галерее, и лица их в оскольчатом проеме тотчас исчезли. Андре, будто сбросив колдовские чары, вскочил с дивана, не довершив ужасного приказа… Фонограф, скрипнув в последний раз, затих. Так умолкает надоедливый будильник — да только вряд ли это был конец кошмарной дремы. Стылая голубоватая заря второго дня, который они проводили в замке, набросила свой бледный саван на диван. Элен уже не дышала, сердце ее не билось, а ноги своим смертельным холодом поспорили бы с зарей.

И снова водоворот причудливых воспоминаний заметался в растерянном мозгу Суперсамца:

«Отчего, как пишет Аристотель, хладные ноги не способствуют акту любви?»

Маркей невольно усмехнулся, хотя какой-то смутный голос и подсказывал ему, что уместнее было бы заплакать; потом он все же зарыдал, хотя другое внутреннее Я — похоже, люто ненавидевшее первое за какие-то неведомые прегрешения, — шептало сбивчиво, пускай всего одно мгновенье, что лучше времени захохотать не будет. Он принялся кататься по полу огромного пустого зала. Терявшей пурпурные блестки кожей он вдруг нащупал на одной из гладких плит что-то пушистое и мягкое. Он замер, решив, что сошел с ума, если служившая ковром медвежья шкура предстала ему крошечным клочком материи.

То была маска Элен, упавшая на пол во время агонии.

XIII

Открывая женщину

Маска слетела…

Элен была теперь совсем нагой.

Два дня она принадлежала ему безраздельно — вся, кроме этого кусочка плюша.

Раньше он нередко видел ее без маски; но время складывается из тех событий, что растягивают его и наполняют. Мгновение, когда она ждала его, в розовом сиянии полупрозрачной кожи, опершись о притолоку, казалось отдаленнее первого дня творения…

…Когда нечто Сверхчеловеческое создало женщину.

— Возможно ли…? — шептали они в том невозвратном прошлом.

Маска слетела, и Суперсамец вдруг осознал совершенно очевидную вещь — обладая эти два дня полностью нагой Элен, он не только не видел ее без маски, он не видел ее вообще.

И, наверное, так никогда бы и не увидел, если бы не эта смерть. Люди щедрые немедленно становятся скупцами, как только понимают, что их сокровища пошли на убыль.

Элен больше не появится перед Суперсамцом — искаженные судорогами, предшествующими обычно разложению, ее формы вновь вернутся к прообразу всех форм. Он ни разу и не задумался, любил ли он ее и была ли она красива.

Фраза, послужившая началом всему этому необычайному приключению, внезапно предстала ему тем, чем была на самом деле: капризным и нелепым изречением намеренно посредственной, безликой марионетки:

— Любовный акт лишен всякого смысла, ибо повторять его можно до бесконечности.

До бесконечности…

Да нет. Предел у него был.

Предел Женщины.

Предел Любви.

«Индеец, что воспет был Теофрастом» прекрасно знал, что этот предел — а точнее, конечность, причинность — заключен именно в женщине, но полагал, что это милое, хрупкое и донельзя пустое существо (последний эпитет его даже развеселил, он представил себе, как произнес бы его, важно выпячивая губы, наставник-доминиканец: п-фу-с-стое), это ничтожное создание отказалось бы от сладострастия, будь оно не непосредственной целью, а способом достичь какой-то новой неги — отчаянной, самоотверженной, готовой рухнуть в пропасть боли. Он потому и пригласил на галерею семерых женщин, про запас — так Артур Гауф снарядил бы в гонку семь резервных автомобилей… на случай поломки.

Он снова усмехнулся, но потом, взглянув на Элен, зарыдал.

Она была очень красива.

Девушка сдержала свое обещание: маска слетела, но ее сменили круги под глазами… невероятно большие! Скоро, точно хлопья чернильного снега, все ее тело покроют совсем другие маски: по-мраморному чешуйчатые трупные пятна, начинающиеся от носа и живота.

При жизни мрамор ее кожи был еще чист и светел: у горла и на бедрах — те же едва заметные прожилки, что и на свежем срезе слоновой кости.

Несмело приподняв пальцем одно из век Элен, Маркей поразился, что никогда не замечал, какого цвета были глаза у его любовницы. Их бездонная чернь, казалось, опровергавшая само понятие цвета, напомнила ему пласты давно опавших листьев на дне прозрачных рвов Люранса; казалось, в снегу черепа зияли два незамерзающих колодца, буравивших кость в попытке прикоснуться на затылке к волосам Элен.

Ее зубы походили на аккуратно прибранные игрушки — миниатюрные костяшки домино, только без черных точек (чистые, как дети, которые еще не умеют считать), заботливо уложенные смертью в два ряда на дне коробочки с сюрпризом.

«Точеные», как принято говорить, ушки казались вытканными искусной кружевницей.

Соски — чудесные коралловые безделушки — как две капли воды походили друг на друга, и больше ни на что другое.

Лоно Элен почудилось Маркею невероятно глупым зверьком, бессмысленным, точно немая раковина — верно, с чуть распахнутыми створками, — и таким же нежно-розовым.

Суперсамец поймал себя на том, что впервые открывает для себя Женщину — раньше для такого изучения он не нашел бы времени.

Упорные занятия любовью отнимают время у самой любви.

Он нежно поцеловал открывшиеся ему богатства, словно изысканные драгоценности, с которыми ему предстояло расстаться — тотчас же и навсегда.

Он поцеловал их — до сих пор это не пришло бы ему в голову, такие ласки, казалось ему, обесценивают мужскую силу, — поцеловал, вознаграждая за то, что открыл их или даже, подумалось ему, придумал, вызвал к жизни.

И стал потихоньку засыпать рядом со своей подругой, уснувшей навеки; так первый человек пробудился рядом с Евой и решил, что она вышла из его ребра — ведь и лежали они бок о бок, — в естественном изумлении от того, что на месте лишь напоминавшей человека самки теперь раскинулась первая Женщина, распустившаяся, точно цветочный бутон, от жара любви.

Он нашептывал ее имя, смысл которого только начинал понимать:.

— Элен, Элен!

«Эллин, Елена!», мелодией какой-то печальной песни отзывалось у него в голове — точно фонограф, не унимаясь, навязчиво выводил свой ритм.

И тут Маркей почувствовал, что огромная трата энергии, иного человека просто свалившая бы с ног, его почему-то сделала сентиментальным. Наверное, так он по-своему переживал банальное post coitum animal triste. Как любовь стала для него отдыхом после нечеловеческого напряжения мускулов, теперь, в парадоксальном устремлении к балансу, требовал работы его мозг. Чтобы поскорее уснуть, он сложил такие стихи:

Обнажена, и простирает длани,[12]И вся горит, и шепчет: «Боже мой!..»Глаза сверкают радостью живой —Алмазы! Кто исчислит ваши грани?

Объятья наподобие оправы —Всю подчиняю прихоти моей.Так искренни глаза, когда лукавы:Пить слезы — нет напитка солоней!

Лежит, уснув на грани содроганий,И перестук сердечный глух и скуп.Что может быть нежнее и желаннейВот этих жадных, этих жарких губ?

Я к ним прильну открытыми устами,Чтоб наши рты слились в один альков,Где будет все тесней, все неустаннейСоитие безумных языков.

Адам, двойным дыханьем оживленный,Проснувшись, Еву рядом увидал.А я Елену вижу, полусонный, —Елену, негасимый идеал.И звук рожка во тьме времен блуждал:

— Елена —Арена,Где правитБессменноЭрот.

А ТрояГерояПрославитИ к боюЗовет.

Ахилл —Легкокрыл:ОсадилИ добилУпрямоПриама.

А Гектор объезжает стеныИ видит: в башне, у окна,Напротив зеркала ЕленаСтоит одна, обнажена, —Елена,Надменна,Стройна.

Елена —Арена,Где правитБессменноЛюбовь.

Приам на башне жалобится вновь:

— Ахилл, ты славою покрыт,Ты сердцем тверже, чем гранит,Надежней лат и крепче плит,Прочней, чем камень и стена!..

Елена у окна любви полна:

— Ах, нет, Приам, куда как тверже щитМоих грудей, неколебим и розов;Сосок кровавой раною горит,Холодный, словно глаз белесых альбатросов:Пунцовый отблеск там кораллом светит нам.Не так уж тверд Ахилл, нет-нет, Приам!

Парис со стрелою —Как Купидон:В пятку герояМетится он!Хорош, как бог,Парис-Эрот,Богинь ценитель несравненный,Он смертную избрал — и вот,Плененный греческой Еленой,Приамов сын стрелу кладетНа тетиву и наявуСбивает грозного Ахилла на траву:Пусть гриф нагую плоть когтями разорвет!

Елена —Арена,Где правитБессменноЭрот.

Судьба, Судьба, жестокая Судьба!Пирует кровопийца смертных,Полна равнина тел несметных;У грифов и Судьбы одна судьба:Жестокость — суть богов и рок людей!

Глаза Елены ясны и прекрасны:

— Судьба лишь звук, и небеса безгласны,Когда их синь — не синь моих очей.Ну, смертные, попробуйте прочестьИз этой бездны поданную весть:Возлюбленный и муж, Парис и Менелай —Все, все мертвы, и мертвецы на полеТакие нежные и мягкие! СтупайПо ним, нога, как по ковру, тем боле,Что он шевелится, ковер любви, и манит…

Люблю зеленое… но так на красненькое тянет!

— Элен мертва, — твердил во сне «Индеец, что воспет был Теофрастом». — Что же осталось у меня? Воспоминания о ее легком стане, такие же легкие, нежные и душистые, ее дивный и зыбкий образ — какой была она при жизни, и даже прекраснее ее самой: их не отнимет у меня никто, я убежден, она останется со мной навеки; докучливая жажда недостижимой вечности во плоти лишь портит мимолетные услады всех влюбленных. Я сохраню лишь ее память, этот невесомый талисман всегда останется со мной — воздушный, благовонный и бессмертный, милый сердцу призрак, чья мерцающая и неуловимая тень подобно похотливой гидре обволакивает лаской своих щупалец мой разум и мои чресла. Индеец, воспетый Теофрастом, ты сохранишь ее навеки, эту память с капельками крови, благоуханную, эфирную, непостоянную — будешь всегда носить ее, как краснокожий похититель скальпов носит… собственную шевелюру!