Толкование путешествий - Александр Эткинд

Между тем идея первобытного матриархата, столь увлекавшая политиков и психологов, так и не подтвердилась антропологами. Маргарет Мид, крупнейший американский эксперт по семье и быту колониальных народов, пришла к выводу об универсальности разделения функций между полами в пределах человеческого рода. У приматов самец защищает самку и детенышей, у людей мужчина еще и кормит женщину и малышей. Ответственность самцов, считает Мид, сформировалась задолго до того, как люди пришли к пониманию физиологических основ отцовства. Эта ответственность в равной мере существует в матрилинейных обществах, где имя и имущество наследуются по материнской линии (что было важнейшим аргументом сторонников матриархата), и в более знакомых нам патрилинейных обществах. «Представление о доме, куда мужчина приносит пищу, а женщина ее готовит, является общим для всего мира»[651]. Такая семья, формулирует Мид, была условием возникновения человечества и остается универсальным его феноменом. Испытавшая в своих ранних трудах губительные соблазны века[652], в этой поздней и скорее консервативной работе Мид держит в уме свежие эксперименты над человеческой природой:

Не случайно наиболее успешные и крупномасштабные случаи ликвидации семьи происходили не среди простых дикарей, существовавших на грани выживания, а среди великих наций и сильных империй[653].

На этой основе Мид пересматривала понятие инцеста. Сутью его является не бессознательное стремление людей прелюбодействовать с родственниками, против чего цивилизация воздвигает свои тотемные столбы, но более понятное стремление обществ обеспечить защиту своих незрелых членов от сексуальных домогательств. Сфера действия этого запрещения прогрессивно расширяется: сначала им охвачены только собственные дети, потом все несовершеннолетние, потом все зависимые люди, включая ваших подчиненных или студентов. Такая защита действует двусторонне:

Уберечь десятилетнюю девочку от приставаний отца — необходимое условие социального порядка, но и защита отца от искушений — обязательное условие его социальной адаптации […] В своей основе правила инцеста — способ, с помощью которого сохраняется семейная ячейка […] Распространение правил инцеста на различные формы защиты детей всего общества […] — лишь один из примеров охранительных и защитных находок нашей человеческой истории[654].

Эта статья Мид — тоже один из примеров таких находок.

На новый, 1933 год к Зине в Берлин приехал сын Сева. Как раз в это время состояние ее вновь обострилось. В последнем своем письме Седовой (от 3 января) она писала о Севе:

за него страшно больно: он прибыл в очень неблагоприятный момент — переход от полубредового состояния, в котором (я) находилась до того — к другому, субъективно неизмеримо более тяжелому, сопровождавшемуся полным физическим и психическим бессилием. Даже говорить было трудно. Все мысли спутались. Не стоит писать об этом подробнее. Разумеется, не удалось укрыть этого от Севушки. Бедный мальчик… Мы с ним много гуляли теперь, но я все еще почти не в силах разговаривать с ним… Разумеется, пока я в таком состоянии (совсем ненормальный человек), я не буду писать вам. Что еще я могу прибавить?

Следующим днем помечена приписка:

Жить в наше время психически ненормальному слишком большая «роскошь». Пора кончать. Мертвый не должен хватать живого. Севушка-то то и дело спрашивает: Почему у тебя такой голос? Тебе кого-нибудь жалко? Почему у тебя такое лицо? И пр…. Почему ты ничего не говоришь? Почему ты мне не отвечаешь?

Бумаги ее были раскиданы по комнате; она не подумала о том, чтобы уничтожить их перед тем, как покончить с собой. Они были забраны Львом Седовым, который хранил их в своей парижской квартире. После его гибели они были изъяты французской полицией и исчезли, возможно, навсегда. Со слов подруги Седова, читавшей их, мы знаем только, что в этих бумагах было заключено «все отчаяние» Зины и что об их содержании нельзя было говорить и через 25 лет после событий[655]. В архивной папке лежит записка, видимо предсмертная:

Севушке лучше всего сказать, что я заболела и отправлена в больницу, а приходить туда детям нельзя, потому что там есть и заразные больные. Бедный, бедный, бедный ребенок. Но и для него ничего не может быть страшней психически расстроенной матери.

Патриарх революции трагически воспринял самоубийство дочери. Сила его реакции удивила секретаря[656].

8. Память как протест: Айн Рэнд и Ханна Арендт

Два имени странным образом созвучны; впрочем, одно из них настоящее, а другое псевдоним. Обе женщины были философами и обе — европейскими эмигрантками. Одна бежала в Америку из большевистской России, другая — из нацистской Германии. Обеим чрезвычайно повезло: шансы погибнуть в лагере были больше, чем шансы жить и работать. Но чувства обеих, как они запечатлены в текстах, очень далеки от торжества. Напротив, они выразили свой опыт в тревожных и трагических предупреждениях. Сочинения Рэнд и Арендт рассказывали не об их удачах в Америке, но о том, какие беды ждут эту страну, если она пойдет по пути Германии и России. Опыт оставленной Европы использовался как предупреждение американской демократии и демократии вообще.

Зиновий Розенбаум держал в Питере аптеку. Несмотря на еврейское происхождение и ограниченные средства, он смог дать дочери отличное образование: в женской гимназии Алиса училась вместе с Ольгой Набоковой, сестрой писателя. После большевистского переворота Розенбаумы тоже уехали в Крым. Набоковы сумели, продавая по пути драгоценности, вырваться в Англию, а вполне обнищавшим Розенбаумам пришлось вернуться в Петроград. Алиса поступила в университет, который окончила в 1924 году по актуальной специальности «социальная педагогика». Потом она зарабатывала продовольственные карточки, водя экскурсии по Петропавловской крепости. Ее личным выводом из советского опыта была ненависть к левым идеям, как бы они ни назывались. В 1926 году она подала документы на выездную визу, и вот тогда ей повезло. Через Ригу она добралась до Нью-Йорка. Ей был двадцать один год. Мать и отец Алисы остались в отказе. Они умрут в Питере во время блокады.

Это все, что мы знаем о русском периоде Алисы Розенбаум. Начав печататься, она взяла псевдоним Айн Рэнд, по-немецки это значит нечто вроде «границы». Воспоминаний Рэнд не писала, но рассказала о своем русском прошлом в романе Мы, живые, который закончила в 1934 году. В рузвельтовской Америке, готовившейся к союзу с Советами, роман не имел успеха. Он стал бестселлером на пике «холодной войны», в 1959-м (год максимального успеха Лолиты и Доктора Живаго), и допечатывается до сих пор: продано два миллиона экземпляров, немало по любым масштабам. Как Рэнд объясняла с оглядкой на левых американцев, ездивших в Россию как в Мекку,

это первый рассказ, написанный русским, который знает условия жизни в новой России и который действительно жил под властью Советов […] Первый рассказ, написанный человеком, который знает факты и который спасся, чтобы о них рассказать[657].

Героиню зовут Кира Аргунова. Она сильная красивая девушка, землячка и ровесница автора и ее улучшенный автопортрет. Как это случилось с самой Алисой, семья Киры возвращается из Крыма в голодный Петербург 1922 года. Теплушка полна солдат и мешочников, вокруг грызут семечки и поют «Эх, яблочко». Кира поступает в Технологический институт и участвует в собраниях комсомольской ячейки. Она сходится с лихим парнем, который при первой встрече принял ее за проститутку; она приняла его за вора. Этот Лева Коваленский оказывается сыном царского адмирала, расстрелянного большевиками. Вместе они пытаются бежать за границу, но их берут посредине Финского залива. У Левы развивается чахотка. Чтобы спасти любимого, Кира отдается герою Гражданской войны, следователю ГПУ Андрею Таганову. Так завязывается любовная интрига нового типа. Беря деньги у Андрея, Кира лечит Леву, но ее притягивает чекист. У него свои неприятности: его обвиняют в троцкизме. Накануне чистки он предлагает Кире бежать за границу, но она не может бросить Леву. Разоблачая партийных боссов, Андрей раскрывает финансовую схему, в которой участвует Лева, юный нэпман. Так мужчины Киры узнают друг о друге. Андрей освобождает Леву и кончает с собой. Лева бросает Киру. Та пытается пересечь латвийскую границу, и ее подстреливает часовой. Она истекает кровью, ночью на снегу в белом платье. По словам автора,

Мы, живые не рассказ о Советской России в 1925-м. Это рассказ о диктатуре, любой диктатуре, везде и во все времена, будь то Советская Россия, нацистская Германия или — что, возможно, этот роман помог предотвратить — социалистическая Америка.