Цемах Атлас (ешива). Том первый - Хаим Граде

— Апчхи! — При этом его лицо вспотело, как будто он после жаркой бани пил чай с малиной. — У меня насморк, — сказал он, вытирая носовым платком лицо, шею и затылок и пододвигая свою табакерку директору ешивы.

— Спасибо, я не нюхаю табака, — ответил Цемах. Он смотрел на выпуклое брюхо толстяка и тосковал по младшей дочери резника.

Это только казалось, что Азриэл Вайншток разговаривал с директором ешивы спокойно. Когда он пришел домой после молитвы, красное пламя гнева заливало его шею и затылок. Он подозревал, что это старый хрыч, его тесть, подсунул мусарника, чтобы он уговорил его остаться в местечке. Однако, чтобы не испортить завтрака, Азриэл Вайншток сначала поел и только потом рассказал о своем разговоре с директором ешивы.

— Как это получается, что вашему бывшему квартиранту пришла в голову такая дикая мысль? — спросил он, ковыряя деревянной зубочисткой в зубах и вращая своими желтоватыми белками.

— Что ты смотришь на меня? — заорал реб Липа-Йося. — Я не просил этого главу ешивы, чтобы он уговаривал тебя остаться. Я не настолько глуп. Я прекрасно знаю, что если бы тебе даже отдали должность валкеникского раввина, ты бы не остался в местечке.

— Человек предлагает мне в качестве добавки половину своих заработков, лишь бы я остался в местечке и проводил уроки в начальной ешиве. Ума не приложу, как я должен это понимать, — сказал муж Рони, очищая кончиком языка свой рот от остатков трапезы.

Когда преуспевающий Азриэл Вайншток бывал дома, Юдл-резник сидел за столом еще более подавленный, а Хана-Лея ходила рассерженная. Она злилась на своего мужа-неудачника и пылала ненавистью к свояку, который сразу же после праздника снова оставит ее сестру с детьми. Однако от страха, как бы Азриэл Вайншток, этот проходимец и бабник, не догадался бы о чем-нибудь, Хана на этот раз, вопреки своему обыкновению, разговаривала с ним очень дружелюбно: этот Цемах Атлас — богатый зять, и дома у него ни в чем не было бы недостатка, кроме птичьего молока. Тем не менее он скитается в чужих краях. И все ради того, чтобы управлять ешивой. Так что не удивительно, что он готов даже отдать половину своего заработка, чтобы у мальчишек был еще один ребе.

— Он ведь мусарник, — словно подвела черту дочь резника, бросая косые взгляды на Роню, как бы она, Боже упаси, ни словом не отозвалась.

— Удивительно, что в нынешние времена еще нашлась девушка, и притом богатая, которая взяла в мужья такого странного человека, — лениво пробормотал Вайншток уголком рта, и больше мусарник его не интересовал.

Сидя между своими мальчиками по другую сторону стола, Роня смотрела на мужа, сидевшего на том же месте, где зимой сидел Цемах. С тех пор как он переехал от них и никогда больше не появлялся, в сердце Рони все болезненнее и болезненнее врезалась мысль, что он забыл о ней. Теперь она поняла, что Цемах хочет, чтобы ее муж остался в местечке, чтобы она не была одна. Он заботится о ней, но сам даже на Пейсах не поехал домой. Жена портного рассказывает, что он ест мало и всегда сидит погруженный в свои мысли. Роня почувствовала, что готова вскочить и помчаться разузнать, что происходит с директором ешивы, хотя бы взглянуть на него. Однако ради своих мальчиков, сидевших по обе стороны от нее, заставила себя сидеть спокойно. Она посмотрела на своего мужа, как он ковыряется в зубах, как он рыгает и икает, и на ее губах невольно появилась победная улыбка. Ей было приятно обманывать мужа хотя бы в мыслях, хотя бы в сердце, и она была довольна тем, что Цемах не добился, чтобы тот остался дома.

Глава 5

Похожий на клюв хищной птицы, горбатый нос Цемаха все более заострялся на его осунувшемся лице. Борода разрасталась, как мох, густые усы прикрывали его губы, мохнатые брови нависали над глазами. Он уже выглядел как лесной отшельник и все же в глубине души знал, что все еще не видит смысла в том, чтобы возлагать филактерии и носить кисти видения, точно так же, как он не испытывал от этого радости в молодые годы. Ему стало ясно, что все обрушивавшиеся на него испытания происходили из одного корня: ему не хватает веры.

От постоянной суматохи в доме резника он переехал в тихую квартиру, в просторную светлую комнату. Его новый хозяин, портной реб Исроэл, прожил со своей старухой больше полувека, и им больше нечего было сказать друг другу. Когда он говорил, она с беспокойством ощущала, сколько жизненной силы в нем еще осталось. Когда говорила она, он слушал и мучился, пока не замолкал отзвук ее дребезжащего голоса, напоминавшего полученную в наследство старинную посуду с выцветшими рисунками. Лишь изредка престарелую пару навещали дети и шумные внуки. Никто не мешал директору ешивы сидеть целыми днями в своей комнате в уединении. Хозяин не спрашивал его, когда приедет его жена, чтобы поселиться в Валкениках. Обитатели местечка наконец догадались, что между главой ешивы и его супругой происходит тихая ссора. Даже по ее лицу и обхождению было понятно, что она не хочет быть раввиншей.

Когда на улице потеплело, Цемах снова стал заходить наверх, в комнату изучения мусара. Он чувствовал большее уединение в этой комнатке с жесткой скамьей и голым столом, чем у портного в большой светлой комнате с двумя окнами и двумя широкими кроватями, застеленными чистым бельем. В эти весенние дни после Пейсаха мысли Цемаха навевали на него осеннюю печаль, раскачивали его, как ветер раскачивает дерево с опавшими листьями. Он аскет без радости, по необходимости. Реб Исроэл Салантер видел перед своими большими, мрачными и наивными глазами ад и хотел спасти евреев от наказания. В своем нравоучительном послании он писал: «И строгим наказанием будут искупаться грехи… Даже человеку, исполненному правды, придется отдавать отчет за свои деяния в этом мире». Нынешние мусарники и каждый честный сын Торы тоже верят в воздаяние и наказание. Хотя они мало или даже совсем ничего не говорят об этом, они говорят о страхе перед Небесами и страхе перед грехом, потому что это более высокая ступень, чем страх перед наказанием. Однако он, Цемах Атлас, никогда не думал о каре, ждущей на том свете, словно считал ад выдумкой. Он верил в совершенного человека, он сам хотел стать небесным человеком, но его небо было пустым, без Бога, как священный орн-койдеш без свитка Торы. Если бы он даже согласился с исследователями, доказывающими существование Бога доводами разума, он все равно не был бы настоящим верующим. Настоящий верующий ложится и встает с Творцом мира. Он ощущает всеми чувствами присутствие Творца в своем сердце. Значит, если он, Цемах, не уверен в самом главном, то он не только лжец с бородой и пейсами, притворяющийся верующим, он к тому же несомненный глупец, настоящий дурак. Зачем ему мучиться и жить аскетом, пока все его силы еще при нем?

Даже когда он стоял в синагоге среди учеников, накрывшись с головой талесом, и молился, его не отпускала жажда копаться в себе, безумное стремление клясть себя снова и снова. Он ушел от светских, наслаждающихся радостями этого мира, потому что они — люди без Торы. Однако только для того, кто верит, что Тора дана с Небес на горе Синайской, она является высшей и глубочайшей мудростью. Для того, кто не верит в Тору с Небес, человеческий разум намного божественнее, чем законы, смысла которых никто не понимает. Цемах выглянул в окно синагоги, и ему показалось, что из взошедшего ослепительного солнца вырывается черный огонь, поджигающий его бороду и пейсы, и талес, которым он накрылся с головой. Он остался стоять, как голый, дочерна обгоревший ствол. В его черепе щелкала какая-то мысль, грозящая разразиться раскатами грома. Он думал, что тоскует по миру человеческих добродетелей и жаждет именно его, а не мира с закатившимися от напускной набожности глазами.

В воскресенье утром он выглянул из чердачной комнатки и увидел, как со всех сторон люди идут к дому раввина. От синагоги, стоявшей на холме, спускались ешиботники. Из переулков вокруг Синагогального двора шли состоятельные обыватели. Извозчики и ремесленники подходили от домишек, располагавшихся на берегу реки. По песчаному шляху шагали сельские евреи из Декшни и Лейпунов. Все Валкеники и все сельские евреи из окрестностей пришли провожать старого раввина и его раввиншу, дождавшихся счастливого дня отъезда в Эрец-Исроэл. Утро было солнечным и светлым. Вдруг подул ветер и пригнал тучи, как будто и тучи пришли проститься со старым раввином.

Из Синагогального переулка вышли Азриэл Вайншток и Йосеф-варшавянин. Скучающий оттого, что из-за денежного конфликта со своей ешивой он все еще вынужден сидеть в местечке, зять резника приблизил к себе юного зятя Гедалии Зондака. Йосеф льстиво и заискивающе приплясывал вокруг сборщика пожертвований, разъезжающего по всему миру, заглядывал ему в глаза с завистью и мольбой. Может быть, он может что-то сделать для него, чтобы не заплесневеть в этом маленьком местечке? Через месяц после свадьбы варшавянина его тесть Гедалия Зондак уже всем говорил, что он бездельник. Он не встает вовремя на молитву и тратит целый день на прогулки и болтовню вместо того, чтобы сидеть и учиться. Он не хочет быть священнослужителем, но и лавочником он тоже не хочет быть.