Один на дороге - Владимир Михайлов

— Оля, — сказал я. — Послушай, Оля, и поверь мне. Да, ты правильно угадала, не стану уверять, что меня не тяготят никакие мысли. Но, — я нагнулся, чтобы снизу вверх заглянуть ей в глаза, но она чуть повернула голову, и вместо глаз я увидел лишь тени, в которых не было никакого выражения, — но объяснить тебе, в чем дело, я сейчас не могу. Я не-мо-гу. Даю слово, даю честное слово: это не касается ничего бесчестного, постыдного… это никак не задевает ни тебя, ни нас обоих вместе. Это… Потерпи немного, Оля, быть может, уже завтра или послезавтра я смогу рассказать тебе обо всем. А до тех пор ты не станешь сомневаться во мне… и не станешь сердиться за молчание, которого я не имею права нарушить.

Теперь она взглянула на меня сама, и в ее глазах я увидел грусть, устойчивую, зрелую грусть, не свойственную людям ее возраста, а красивым женщинам — в особенности. Она сказала:

— Я верю тебе, но дело ведь не в этом… Плохо, когда между людьми слишком многое основано на вере, она не дает уверенности. Для уверенности надо знать, точно знать. И раз между нами что-то остается недоговоренным, я не могу сказать тебе то, что мне очень хочется сказать: "Что бы ни случилось — я с тобой". И во мне по-прежнему остается какая-то настороженность по отношению к тебе, — она чуть улыбнулась. — Я понимаю, это, наверное, нехорошо и неправильно, но ведь каждый из нас чувствует и думает так, как свойственно именно ему, а не как нужно было бы по всем правилам; я понимаю, но ничего не могу поделать, и поэтому не смогу простить тебе ни малейшей обиды, невнимательности, всего такого, что простила бы, пусть и без восторга, если бы знала, что между нами не осталось никаких недоговоренностей. Не обижайся, но иначе у меня не получится…

— Я думаю, Оля, — сказал я, — что у тебя просто не будет для этого повода.

— Дай-то бог, — тихо проговорила она, — дай-то бог… Она покачала голой, то ли в знак недоверия, то ли отвечая каким-то не высказанным вслух мыслям. — А может быть, я хочу слишком многого? Но знаешь, я всегда буду хотеть слишком многого, и тебе не будет со мной легко. Подумай, пока можно: может быть, ты уже жалеешь о нашем знакомстве, о том, что тратишь время на чужую женщину, которая тебе чуть ли не навязывается?

Я не ответил.

— Молчание — знак согласия?

Я разжал пересохшие вдруг губы.

— Нет.

Слово выговорилось хрипло и невнятно, и я повторил, стараясь, чтобы оно прозвучало чисто и уверенно:

— Нет. Не жалею.

— Тогда не надо грустить. Я ведь тебе уже сказала: все будет хорошо. Поверь. Я немного ведьма, и будущее бывает приоткрыто мне, суровый мужчина. Ты не жалеешь, что встретил меня, ты только что сам сказал это. Я рада, что встретила тебя. Тебе это известно. Мы с тобой хотим одного и того же. Кто или что может помешать нам? Прошлое? Нет, оно сделало свое дело: привело нас в сегодня, в сию минуту. Настоящее? Мы вдвоем, и вблизи нет никого, кто потревожил бы наш разговор и помешал бы нам. Будущее? Мы с тобой сейчас лепим его, оно будет нашим. Ты можешь не отвечать, я знаю, ты согласен со мной. Я ведь поняла тебя уже давно: твое спокойствие, твоя суровость и трезвость — это не характер, это лишь образ, а на самом деле ты уже давно тосковал обо мне, месяцами, годами, а меня все не было, и ты старался вести себя так, чтобы никто, упаси боже, не заподозрил, что тебе чего-то не хватает в жизни… Я задержалась, прости меня; но и ты почему-то не спешил ко мне, а ведь я не обижаюсь на это… Ты увидел меня и полюбил, хотя не желал признаться себе в этом; ты ведь можешь полюбить только сразу — или уж никогда. Только попробуй сказать мне, что я тебя не поняла! Я права?

У меня было очень странно на душе — именно потому, что она была права с начала до конца, так что я не мог ответить ничего иного, кроме:

— Да.

— И ты меня любишь.

— Да, — подтвердил я и, кажется, в голосе моем была тоска, потому что это было мучительно. Она подперла щеку ладошкой.

— Тогда расскажи, как ты меня любишь.

Я слегка растерялся от этого вопроса, хотя ответ у меня был.

Я мог бы сказать ей: я так люблю тебя, что сижу с тобой и разговариваю обо всем, о чем мы говорим, вместо того, чтобы думать о деле, о сложном, важном, срочном деле, от которого зависит не только моя служебная репутация, но прежде всего — жизнь и спокойствие многих людей. О деле, которое, может быть, окажется самым главным и важным в моей жизни. Но я не думаю о нем сейчас, и странно — когда ты рядом, дело это вовсе не кажется мне таким страшно сложным, каким казалось еще так недавно, и я уверен, что нужная мне разгадка где-то уже совсем близко и придет с минуты на минуту, если даже я не буду напрягаться, чтобы думать именно о ней. Получается как-то так, что я думаю о, тебе — а тем временем та задача решается как бы сама собой, пока ты говоришь о будущем и пока я, как ребенок, верю каждому твоему слову. И если это не любовь, то я больше не понимаю смысла самых простых и нужных в жизни слов.

И еще я мог бы сказать ей: ты права, требуя предельной откровенности, потому что только так и можно жить. Но и я прав, скрывая от тебя кое-что. Противоречие это никуда не денется, оно изначально, потому что армия — не дитя любви, и они, армия и любовь, очень мало считаются с интересами друг друга. А мне все дальнейшее время предстоит примирять одно с другим, и это нелегкий крест, но все же у меня достаточно решимости, чтобы дотащить его до места. И опять-таки: если это не любовь, то что же тогда надо обозначать этим словом?

— Если тебе трудно, скажешь потом, не думай, что удастся увильнуть. Спасибо хоть, что не стал приводить цитаты.

— И не собирался, — обиженно сказал я. — Лучше расскажи о будущем, раз оно тебе приоткрыто.

— Расскажу, — не сразу ответила она. — Только не взыщи, если не все там будет выглядеть так, как представлялось тебе, пока ты был один…

— Выхожу один я на дорогу, — медленно прочитал я. — Вот так представлялось мне будущее.

— Все-таки цитата?

— Зато какая!

— На деле будет иначе. Ты не будешь один на дороге. Нас будет, самое малое, двое. — Она помолчала. — Пройдет немного времени, и ты выйдешь в отставку. Все равно генералом тебе не быть. Ты выберешь себе дело по вкусу, но с таким условием, чтобы я тоже могла им заниматься: интересы должны быть общими во всем, и никаких служебных тайн между супругами! Чем ты хотел бы заняться?

Моя военная специальность целиком и полностью годилась и на гражданке, там ведь я ее и приобрел; но разговор сейчас был как бы и серьезным, и в то же время походил на игру, в которой можно было делать и не вполне корректные, может быть, допущения. Я сказал:

— Чем заняться? Да хотя бы археологией. Разве плохо?