Весны гонцы (книга первая) - Екатерина Шереметьева

Концерт прошёл удачно, и Алёну не оставляло то ни с чем не сравнимое чувство, за которое настоящий актёр готов платить тяжким трудом, неудачами, неустройством быта, бессонными ночами, терпеть зной и мороз, тряску и пыль на дорогах, чувство, которое вознаграждает за всё, когда в напряжённой тишине устремлены на сцену жадные глаза, затаено жаркое дыхание зала!

Последний день… Вечером — последний полный концерт. И конец — домой! Всех уже трепала предотъездная лихорадка, то и дело возникали разговоры об институте, об Агеше, о доме и опять об Агеше. Как она станет подробно расспрашивать обо всём и, конечно, задаст вопросы, от которых они снова почувствуют себя дураками, как на первом уроке, когда не смогли описать фасад института. Потом надо будет сыграть перед Агешей полностью программу. А что она скажет? Может быть, потеряли действие? Заиграли чувства? Заштамповались? Может быть, их «находки» — безвкусица? А вдруг она скажет: «Молодцы!» Ох, если бы!..

Все чаще Алёна представляла себе, как встретится она с Глебом, станет рассказывать ему о поездке, как он обнимет её. И вдруг ощущала жар его рук.

Беспокойная жизнь вокруг тоже не отпускала. И становилось отчаянно обидно, что многого ещё не видела и во многом не разобралась.

Вот вчера бригада попала в «новорождённый» совхоз, организованный в этом году. Называется он «Цветочный», а пока ни одного цветочка здесь нет. Живут люди в палатках, и в вагончиках, в наспех сколоченных бараках, кое-кто — в близлежащих колхозах. На центральной усадьбе высятся два новеньких зернохранилища (одно ещё пустое — в нем и будет вечерний концерт), да пять четырехквартирных домиков заселены. Правда, много уже начатых, но до благоустройства — ох, как далеко! Однако новосёлы преспокойно говорят: «К зиме все в домах будем».

В конторе артистам показали генеральный план строительства — они теперь ясно представляли, каким будет поселок центральной усадьбы, где появятся оранжевые домики яслей и детского сада, как от них по восточному склону до белого здания клуба протянется парк, обнесенный живой изгородью — кустами остролистной курайской ивы. Где построят школу, как расположатся за речкой коттеджи поликлиники и больницы, как вокруг них и вдоль улиц поселка вырастут высокие раскидистые деревья маньчжурского ореха с его огромными лапчатыми листьями. Представляли себе, как колонны машин, полных отличного зерна, поплывут из «Цветочного» по гладкой, обсаженной тополями дороге.

Во всё верилось — никто из цветочинцев не сомневался в своём будущем. Да и откуда быть сомнениям, если в этом «новорождённом» совхозе первый урожай уже перекрыл все планы?

В директора «Цветочного» Алёна влюбилась сразу. ещё до знакомства она поняла, что директор здесь — лицо уважаемое. Слова: «Это Захарыча распоряжение» — прекращали дискуссии по любому вопросу.

Вчера на полевом стане, когда молодой начальник участка шутливо крикнул: «Смирно! Захарыч идет!» — Алёна ждала, что из запыленного «газика» выйдет пожилой грузноватый дядя с военной выправкой. А вышла женщина лет за сорок, худощавая, стремительная в движениях, с неправильными жесткими чертами лица. Первое, что поразило в Фаине Захаровне Шуровой, — голос — мелодичное и сильное контральто. Потом Алёна отметила улыбку, добрую и грустную, как у людей, много переживших. Вчера же на участке Алёна слышала, что Фаину Захаровну не только за глаза, но и в глаза называют «Захарыч», поймала кем-то сочувственно брошенную фразу: «Здорова голова — не по женским плечам».

Вечером Зина, Глаша и Алёна сидели у костра вблизи палатки, где их устроили на ночёвку, пили чай, пахнувший дымком. И хотя разговор о любви с девушками — хозяйками палатки — завязался крутой и острый, Алёна все поглядывала на тускло светившееся окно конторы. Наконец, боясь, что оно вот-вот погаснет и ей уж не удастся поговорить с Шуровой, она сорвалась и пошла прямо на свет. Словно разбуженная, сухая трава сердито трещала под ногами.

На крыльце конторы Алёна приостановилась: может быть, Шуровой здесь и нет? А если есть, как начать? Зачем, собственно, пришла? И тут же услышала голос — Фаина Захаровна говорила громко, с паузами. Алёна открыла дверь.

Первую узкую комнатку от второй отделяла дощатая перегородка, наполовину обшитая дранкой, с дверным проёмом, но без двери. Густо пахло травой и соломой, в проём видна была стена конторы, сплошь заставленная образцами пшеницы, проса, кукурузы, подпиравшей потолок. Прозрачные тени метёлок и колосьев, ломаясь, сплетались на потолке. Слабенький источник света находился невысоко в углу, скрытый перегородкой. Оттуда же, из угла, доносился взволнованный голос Шуровой.

— Подрубать молодой совхоз… Что? В интересах государства?.. Да, вы разбираетесь в сельском хозяйстве, когда булки с ветчиной кушаете! — крикнула она. — Вы же дали первоначальный план, настаивали на этих цифрах… — И, помолчав, сказала решительно: — Даже в Цека. Спасибо, уж как-нибудь совмещу. — Трубка со стуком легла на рычаг.

Алёна нерешительно шагнула, пол скрипнул.

— Кто там? — почти крикнула Шурова.

Алёна переступила порог.

Фаина Захаровна стояла за столом, держа руку на телефонном аппарате, вглядываясь в полутьму нетерпеливо и недовольно. «Летучая мышь» на табурете снизу освещала лицо женщины, смягчая резкие черты.

— Это я, — от смущения хрипло ответила Алёна.

— Кто я? — сердито повторила Шурова, ладонью заслоняя глаза от света.

— Строганова… Из концертной бригады.

— А-а! — Шурова усмехнулась. — Ругань мою слышали? — Она переставила «летучую мышь» на стол и подвинула Алёне табурет. — Входите.

Сама женщина и контора, где пахло полями, поразили Алёну своеобразием. «Ничего не упустить и запомнить, запомнить, запомнить», — думала она.

— Молчать умеете? А то прогоню, — будто шутя, но и не шутя, сказала Шурова и взяла трубку. Что-то защелкало, кто-то отозвался. — Ната? Срочно дай Николая Петровича. Если нет в райкоме, найди. Позвонишь? — Она положила трубку. — Ну, что скажем? — Женщина сидела, тяжело навалясь на стол, глядела на Алёну с лёгкой усмешкой, однако в глазах её не было веселья.

— Случилось что-нибудь? — Алёна с жадным интересом следила за Шуровой.

Фаина Захаровна вдруг выпрямилась и так стукнула небольшим смуглым кулаком, что всё на столе дрогнуло, звякнул телефон, «летучая мышь» словно стрельнула и замигала с испугу.

— Одна сволочь — извините! — может развалить то, что создают сотни. И как угнездился в сельском хозяйстве — ни пришей, ни притачай. Кто-нибудь, конечно, подсаживал да тянул.

Алёна подумала, что вот Шурова кричит и ругается, а голос её все равно похож на звуки виолончели.

Не глядя на Алёну, Шурова заговорила:

— Перевыполнение плана дает совхозу так называемый директорский фонд. Он в основном идет на строительство, благоустройство, культурные нужды. И нам, «новорождённым», этот фонд как хлеб.

— …И что? — невольно спросила Алёна.

— Первоначальный план нам дали три тысячи девятьсот тонн зерна. Это мало, — сердито сказала Шурова, и Алёне показалось, что у неё что-то сильно болит, но она старается отвлечься, скрыть боль. — Вот этот тип из краевого управления нежно так пел: «Вы люди новые, у нас опыт, мы целину изучили…» Словом, я, дура, сдалась, приняла план. — Шурова вынула из пачки, лежавшей на столе, папиросу, сказала мимоходом: — Все курить бросаю… Бросишь тут, чёрта лысого… Когда отсеялись, выдвинули мы свой план. Удалось вместо запланированных восьми тысяч гектаров засеять пятнадцать с половиной. Приехал этот «сахарный тенор», насыпал похвал, обещаний… Утвердили нам новый план: восемь тысяч двести тонн.

Алёна подумала, что недослышала:

— Больше чем вдвое?

Шурова кивнула головой.

— Много, но реально. И вот четыре дня тому назад опять явился «сахарный», пел арии на все лады, а сегодня — хлоп! — этакая успокоительная бумага: «Сдать государству девять тысяч тонн».

Алёна охнула.

— В разгар уборки, когда ничего уже сделать нельзя, — все больше горячась, говорила Фаина Захаровна, — вынь да положь неизвестно откуда восемьсот тонн. Мерзавец! Выходит: люди отлично работали, шли с перевыполнением, а пришли к срыву плана — представляете? И директорский фонд летит вместе с благоустройством…

Тоненько звякнул телефон, Шурова мгновенно сняла трубку, и Алёна поняла, что у неё «болело».

— Алло! Да! Николай Петрович? Шурова из «Цветочного», — кричала она в клокотавшую трубку. — Слышишь меня? Об изменениях плана тебе известно? Так что они там, ошалели?

Театральной бригаде пришлось повидать немало колхозов и совхозов, где от уборочной горячки всё, казалось, накалено до крайности, все раздражены, то и дело возникали недоразумения, перебранки, срывы, авралы. В «Цветочном», как и везде, чувствовалось напряжение, энергичный рабочий ритм, но при этом уверенный, устойчивый, напоминавший деевский.