Падшая женщина - Эмма Донохью

— Да, твой отец всегда был славным танцором! — крикнула она Гетте.

Девочка потянулась к родителям; Мэри опустила ее на землю, подошла поближе и взяла миссис Джонс за руку. Ее ладонь была мягкой и чуть влажной. Теперь они танцевали вокруг Гетты, словно бы образуя магический круг, защиту от ночной тьмы. Пользуясь возможностью, Мэри протянула руку и мистеру Джонсу, но встретилась с ним взглядом и испуганно застыла на месте. В отблесках пламени его глаза казались красными от ярости. Он вдруг остановился и подхватил одной рукой Гетту, а другой свои костыли.

— Давно пора уложить это дитя в постель, — отрывисто бросил он и прижал девочку к груди, словно это было величайшее сокровище в мире.

— Но, Томас, такая ночь бывает всего раз в году…

— Оставайся, — перебил мистер Джонс. — Я отнесу ее домой.

Не дав жене ответить, он развернулся и поковылял вниз по холму, на удивление неловкий с двумя костылями в одной руке. Гетта, уцепившись за его шею, долго провожала их взглядом. У нее был одурманенный, почти пьяный вид.

Миссис Джонс с тревогой посмотрела им вслед.

— Мне и в самом деле кажется, что сегодня можно было разрешить ребенку не ложиться подольше.

Мэри закрыла лицо руками. Ее зубы стучали, будто от холода. Что она сделала с этой семьей?

— Мэри, милая, что такое? У тебя что-то болит?

— Я… я должна вам что-то сказать, — всхлипнув, проговорила она.

— Да?

Но признание было невозможно. Что бы она ни сказала, это только причинило бы миссис Джонс еще больше боли, еще больше зла, чем она уже сделала.

— Я… не такая, как вы думаете, — хрипло выдавила она.

За их спинами ревел костер. Миссис Джонс смотрела на нее так простодушно, что Мэри не выдержала.

— Моя мать… я всегда ссорилась с ней, — выпалила она. — То есть до ее смерти. Я ей не нравилась. Она меня никогда не любила. Она… хотела бы иметь другую дочь, не такую, как я. — На ее воротник упала слеза.

— О, Мэри. — Лицо миссис Джонс странно исказилось, и на мгновение Мэри показалось, что на нем проступил ужас, но хозяйка вдруг тихо рассмеялась, сжимая живот, как будто ей было все еще больно, как будто она по-прежнему кровоточила внутри. — О, Мэри, моя дорогая. Мы все ссоримся с матерями.

— Правда? — глупо переспросила Мэри.

— Конечно. И мы вспоминаем об этих ссорах только после их смерти. Именно из-за смерти, понимаешь?

Мэри молча вытерла слезы.

Миссис Джонс притянула ее к себе:

— Ну будет, будет, cariad. Послушай-ка, сейчас я открою тебе один секрет, и ты хорошенько посмеешься, — прошептала она.

В этих объятиях Мэри чувствовала себя в совершенной безопасности.

— Этого не знает даже Томас.

Уткнувшись носом в ее прохладную косынку, Мэри кивнула.

— Коб Сондерс — твой отец — ухаживал за мной до того, как обратил внимание на твою мать.

Мэри уставилась на нее.

Миссис Джонс смущенно улыбнулась и прикрыла рот ладонью.

— Он мечтал жениться на мне и увезти в большой город, но я испугалась. Коб, конечно, был чудесным парнем, никто не мог перед ним устоять, но он был… не совсем надежным. А я, стоило мне только подумать обо всем этом шуме, и грязи, и тысячах, тысячах незнакомых лиц… — Ее голос оборвался.

Мэри пожала плечами и утерла нос.

— Лондон ничуть не хуже, чем другие города.

— Что ж, я только рада, что отправиться туда пришлось не мне. Потому что, пока я раздумывала да прикидывала, Коб положил глаз на Сью!

Есть ли в этом мире настоящая дружба, подумала Мэри. Такая, в сердце которой не кроется предательство?

— Не могу сказать, что мне было все равно, особенно поначалу, — продолжила миссис Джонс. — И я даже здорово поссорилась со Сью. Но, сказать по правде, у меня ведь была возможность выйти замуж за Коба, еще до того, как появилась Сью. Да и, кроме того, какой смысл без конца гадать: «а что, если бы…» А потом, два года спустя, из Бристоля вернулся Томас, настоящим мастером, и через месяц мы уже были женаты. Сплетники называли меня «чужими объедками», но Томас никогда этому не верил.

— Но вы все еще…

— О, твоего отца я забыла быстро. Мы с Томасом открыли мастерскую и магазин, и мне стало совсем некогда сидеть и пережевывать старое. Может быть, когда-то я и пожалела о своем решении, но разве что на мгновение.

Мэри подумала, что эта история могла закончиться совсем по-другому, и у нее снова защипало в глазах.

— Что такое, дитя мое? Что еще?

— Но это значит… — Ее горло как будто распухло, с таким трудом выходили из него слова. — Это значит, вы могли бы быть моей матерью. — Слезы хлынули с новой силой.

Миссис Джонс опять привлекла Мэри к себе и прижала ее голову к своей мягкой груди.

— Тихо, — пробормотала она. — Не плачь, cariad. Никогда не плачь.

Мэри от души разрыдалась. Какая роскошь — позволить себе поплакать. Какое блаженство.

Миссис Джонс погладила ее по голове.

— Разве я не мать тебе теперь? — шепнула она.

Было жаркое воскресное июльское утро. Вся семья отправилась на службу в церковь Святой Марии. Оставшись одна, Эби вдруг почувствовала, что стены кухни будто наваливаются на нее, не давая дышать. В одном углу громоздилась гора грязной посуды, которую нужно было оттереть песком, в другом — полгоршка масла, уже начинавшего портиться. Тишину нарушало только осторожное царапанье мышей.

Минуту спустя она уже мчалась вниз по Монноу-стрит, оставляя за собой звон церковных колоколов и благочестивых городских леди в широченных юбках и с жесткими постными лицами. Эби редко выходила из дому, и каждый раз, когда все же выбиралась наружу, быстро вспоминала почему. При виде ее маленький ребенок застыл посреди улицы с открытым ртом. Мальчик постарше зачерпнул пригоршню прошлогодних листьев и запустил их в Эби.

— Черная! — крикнул он.

Порыв ветра швырнул листья обратно ему в лицо.

Эби прибавила шагу. Земля сама убегала у нее из-под ног. Начав движение, она уже не могла остановиться. Теперь она могла бы обойти вокруг света, и никто не сумел бы ее задержать. Она могла бы добраться до самого солнца — настоящего солнца, а не его водянистого подобия, которое висело в небе у нее над головой. Ей вспомнились воскресенья на острове… палящий зной, тень хижин, усталость, не дающая пошевелиться, музыка, разливающаяся в воздухе, словно звуки в лихорадочном бреду.

— Если хозяйка не хочет и слышать о жалованье, можно попробовать поговорить с квакерами, — сказала Мэри Сондерс несколько ночей назад.

— Зачем?

— Все знают, они любят черных, — небрежно заметила Мэри и зевнула.

Эби знала только, что в городе живет кучка странных людей, которые одеваются в серое, не носят шляп и называют себя квакерами. Она не представляла, как они могут помочь ей в ее положении. Наполняя утюг раскаленными углями или помешивая суп, она размышляла над тем, что могут значить эти слова: «Они любят черных». Любят ли они их так, как мужчины любят Мэри? Мужчины, которые дают ей все эти монеты, что она прячет под кроватью, когда думает, что Эби спит?

Иногда она от души желала, чтобы Мэри Сондерс никогда не появлялась в доме на Инч-Лейн, не тревожила ее полусонного существования, не произносила слов вроде жалованье или свобода.

Должно быть, сегодняшняя липкая жара или беспокойство, растворенное в воздухе, заставили ее выйти их дому и все же попробовать поискать помощи у квакеров. Мэри говорила, что они, кажется, собираются в таверне «Робин Гуд» в конце Монноу-стрит, на верхнем этаже. Хозяин бросил на нее любопытный взгляд, но не сказал ни слова. Пол был посыпан опилками. Эби поднялась по скрипучей лестнице наверх и приложила ухо к двери. Ни звука. Она подумала, что встреча уже окончилась, но тут кто-то прочистил горло. Потом еще раз. Казалось, люди ждут, когда заговорит кто-то очень важный. Эби простояла у двери около часа, но никто так и не нарушил молчания.

В конце концов собравшиеся задвигали стульями, и она быстро выскочила на улицу. Нехорошо, если ее обнаружат у двери, словно какую-нибудь шпионку. Эби укрылась за деревом напротив «Робин Гуда» и подождала еще. Она стояла, облокотившись на перила моста, и отчего-то ей было совсем безразлично, что дома ее могут ждать неприятности. Это было чудесное ощущение — не держать ничего в руках, не готовить, не складывать, не мыть… хотя бы час.

В конце концов из таверны начали выходить люди в сером, по двое или по трое. Сердце Эби бешено застучало. Она решила дождаться, пока кто-нибудь не встретится с ней взглядом, но квакеры не отрывали глаз от земли. Постепенно жидкий людской ручеек иссяк. Возможность упущена, подумала Эби, и прокляла себя за малодушие. Жалкая трусиха, которая заслужила свою жалкую жизнь.

В дверях показался еще один мужчина, с толстой кипой бумаг под мышкой. Стряхнув с себя паралич, Эби последовала за ним. Они прошли через весь Чиппенхэм-Медоуз, но мужчина так и не оглянулся. Казалось, он не слышит шагов за спиной. Эби не помнила, чтобы когда-нибудь в жизни ей приходилось шагать так быстро. Куэй-стрит была совершенно пустынна, и она наконец осмелилась подать голос.