Третий лишний (СИ) - Игорь Черемис

на отдельных экзаменах я нещадно мухлевал, пользуясь своим послезнанием, но с физикой и алгеброй никакой мухлеж помочь не мог — даже с остатками давно, как я думал, забытых знаний сорокалетней давности мне приходилось открывать учебники и конспекты и тупо зубрить, продираясь через весь первый курс.

Больше всего моей «пятерке» по алгебре удивилась, кажется, Рыбка. Но я правильно решил обе задачи и очень достойно ответил на устный вопрос, а она не стала меня топить, задавая дополнительные задания. Я посчитал это подарком, сделанным к нашему расставанию — со второго курса алгебры у заборостроителей не было. Впрочем, если моя авантюра по переводу в другой институт сработает, то возможно всё — но госпожи Фишерман там точно не будет.

Проще всего было с английским. Правда, язык я знал не слишком хорошо — если сравнивать с той же Аллой. Но я достаточно хорошо понимал английскую речь, мог переводить с листа, почти не заглядывая в словарь, да и сам говорил неплохо и бегло, хотя и с жутким рязанским акцентом. Впрочем, английский для советских вузов представлял собой разновидность пиджина с турецких рынков — с некоторыми особенностями, на которые я мудро решил не обращать внимания.

Для меня было загадкой, зачем студентов-заборостроителей учат языку вероятного противника и отводят под это целых два курса. Лишь в аспирантуре мне разок потребовалось перевести одну статью из западного журнала. Но она касалась моей темы очень условно, да к тому же была на французском, поскольку англоязычные ученые это направление давно забросили.

Я французского не знал, но честно просидел со словарем пару дней, перевел ровно два предложения — причем без особой уверенности в том, что понял всё правильно, — и забросил эту идею в дальний ящик. Впрочем, если бы дело дошло до диссертации, то эта статья заняла бы почетное место в списке используемой литературы. Такой способ повышения значимости работы — «побольше иностранных названий» — мне подсказал один из старых членов нашей агитбригады, подвизавшийся на кафедре; он же и копию статьи подсунул, а потом посмеялся над молодым аспирантом, который зачем-то взялся за перевод.

Англичанкой у нас работала женщина лет тридцати с небольшим, которую звали очень заковыристо — Юнна Карловна. В первой жизни она казалось мне очень старой; сейчас же я видел перед собой относительно молодую особу, с которой жизнь обошлась достаточно милосердно. Судя по кольцу на пальце, она была замужем, но я понятия не имел, насколько счастливый этот брак — и не горел желанием выяснять.

Юнна Карловна приняла меня с легкой тоской во взгляде, и я её понимал. Студент Егор Серов с инженерного факультета весь год не особо выделялся на общем фоне — даже наоборот, выделялся, но в худшую сторону. У меня, конечно, были оправдания — в школе нам язык преподавали через пень-колоду, учителя менялись чуть ли не раз в месяц, и каждый пытался начать с начала. Поэтому к моменту поступления в вуз я хорошо знал английский алфавит, но до нормального произношения звука «th» так и не добрался — и этот недостаток знаний сказывался все два года, что мы изучали иностранный. Ну а после попадания в прошлое новый-я тоже никак себя не проявил — только что домашние задания начал делать более осмысленно, хотя мой почерк заметно мутировал в худшую сторону.

Но потом я её поприветствовал на своем пиджин-инглише, на нем же попросил разрешения начать экзамен, бодро отбарабанил перевод текста на тему «где я хочу провести лето» с раздатки и предъявил полтора листка формата А4 с написанным сочинением о своих мечтах.

Я точно знал, что в этом сочинении были ошибки; я почти забыл правильное написание некоторых слов. Скорее всего, некоторые слова я употреблял не в том значении; в конце концов, среди туристов популярным был вопрос «хау матч?», а не диалог из «Гамлета». Но этот был связный текст, он был на условном английском и он был больше, чем мог насочинять любой мой сокурсник — даже те из них, что окончили английские спецшколы и хорошо умели произносить «th».

— Серов, вы меня удивили, — сказала Юнна Карловна. — Очень удивили.

— Ай лайк сюрпрайз, — я улыбнулся.

— Really? — она улыбнулась в ответ.

— Шур, — кивнул я.

— Good, Серов… но ваше произношение оставляет желать лучшего. Надеюсь, я не разочаруюсь, что поставлю вам отличную оценку за этот семестр…

Я досмотрел, как она заполняет зачетку, встал — и сказал «спасибо». По-русски, потому что английский мне дико надоел. И постарался исчезнуть из аудитории ещё до того, как она осознала, что происходит что-то неправильное.

В принципе, доброе её отношение ко мне было мне неинтересно даже в случае неудачи с переводом в другой вуз. На этом экзамене я видел её последний раз; в следующем году иностранный у нас должен вести другой преподаватель — мрачный старик безо всяких скидок на восприятие вчерашних школьников. Впрочем, этот старик был очень толковым и зря студентов не курощал.

***

Но всё это уже осталось в прошлом — если, конечно, меня снова не зашвырнет на сколько-то там лет назад, чего я хотел всеми силами избежать. Мне нравилась моя вторая жизнь, нравилась, несмотря на отдельные проблемы, которые её сопровождали и о которых я даже не подозревал, когда жил в первый раз. Но опять же — когда ещё какому-нибудь мальчику доведется целых два дня прожить в настоящей камере внутренней тюрьмы КГБ СССР?

На «Седьмом небе» мы пробыли всего лишь час, который пролетел как одно мгновение. Потом нас вежливо попросили на выход, потому что в ресторан поднялась следующая группа, а мы отправились сначала в долгую поездку вниз, а потом — домой, чтобы ещё разок насладиться долгожданной свободой и друг другом.

И уже под вечер, когда мы сидели, прижавшись друг к другу, на диване и смотрели «Ну, погоди!», которыми развлекали малышей тетя Валя, Хрюша и Каркуша, нам наконец-то позвонил Михаил Сергеевич.

Ни старик, ни Валентин никак не проявляли себя с того странного понедельника. Я не знал, чем они занимались в своих секретных ведомствах, но надеялся на лучшее. Горбачева больше в газетах и по телевизору во «Времени» не упоминали; я предполагал, что сейчас на верхотуре советской и партийной власти идет торг о его дальнейшей судьбе и карьере. Впрочем, о карьере советского коммуниста, которого выпнули из Политбюро, можно было говорить только с сарказмом и только в прошедшем времени — падать с таких высот, как правило, очень больно и обидно. И хорошо, что местная система не