Доверие - Эрнан Диас
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Зачем он украл мои неудачные страницы, что он с ними делал или собирался сделать, меня не волновало — в любом случае это был вымысел, который не мог ни навредить мне, ни задеть Бивела, даже если отец намеревался показать эти «крупицы информации» своим товарищам или напечатать их в очередной брошюре. Все, что я понимала, все, что чувствовала, все, что меня заботило, — это то, что он больше меня не удерживал. При всей своей безалаберности, самодурстве, взбалмошности и безответственности он всегда удерживал меня. Возможно, вопреки собственным убеждениям и даже против воли, он властвовал над всем моим миром, наделяя его смыслом и чем-то похожим на законность, каким бы условным это понятие ни казалось в его отношении. Это был такой надежный беспорядок. С течением времени, путем таинственных преобразований, я научилась извлекать чувство уверенности из нашей совместной жизни, полной хаоса и неустойчивости.
Несмотря ни на что, я все время делала выбор в пользу отца, уважала его и равнялась на него. Только теперь ко мне пришло понимание, насколько сознательным был этот выбор с моей стороны. Порой это не составляло мне труда, даже было в радость. Но чаще приходилось прилагать усилия, чтобы видеть в нем настоящего отца. Год за годом я оправдывала его недостатки. Помогала ему быть мне отцом. И любила нашу суровую, сложную жизнь. Как и его самого — за нечеткие, однако же непреклонные принципы, за его страстную натуру и дикие представления о свободе и независимости. Но теперь мне предстояло попытаться полюбить его в новом, пока еще не оформленном образе.
Через несколько дней после переезда я послала отцу короткое письмо. О том, что работы больше, чем я рассчитывала, и я все время занята, даже по выходным. Я приеду в Бруклин через неделю-другую, как только на работе станет поспокойнее. «Я скучаю по тебе», — приписала я в конце. Он и не догадывался, как мне его не хватало.
А вот по Джеку я нисколько не скучала. Даже выяснив, что это не он украл мои бумаги, я не поменяла своего отношения к нему. Я поступила некрасиво, вынудив его уехать из города, но все равно, учитывая, что он шпионил за мной и подговорил кого-то терроризировать меня, я была рада, что он исчез из моей жизни.
Мои заметки за то время не уточняют, сколько раз я виделась с Бивелом после переезда в новую квартиру. Шесть? Девять? По утрам, несмотря на его слова, мы ни разу не встречались. Только за ужином. Мне неизменно наливали (хотя я об этом не просила) бокал шампанского, при том что блюда отличались простотой. Два-три раза Бивел выпивал за компанию со мной, создавая видимость некоторой близости — видимость, которую сам он (я это понимала) не разделял.
Возможно, потому, что к вечеру он уставал и делался слегка неосторожен, наши вечерние сеансы оказывались продуктивнее дневных. К тому же он, похоже, относился благосклоннее к моей работе и в ожидании первого блюда просматривал новые страницы, одобрительно кивая и лишь изредка делая незначительные замечания. В основном он исправлял неточности, касавшиеся его бизнеса, и вносил очередные правки во фрагменты о Милдред. Главная его забота состояла в том, чтобы его финансовые операции, как и портрет жены, получились максимально доступными «среднему читателю». Кроме того, он говорил, что нам следует сосредоточиться на его таланте к математике, сыгравшем важнейшую роль в его карьере. Радости и трудности взросления «юного дарования», студенческие годы в Йеле под наставничеством профессора Кина, разработка его финансовых моделей — все это следовало изложить во всех подробностях, сделав, однако, достаточно ясным для широкой публики.
Если общение за едой благотворно влияло на Бивела, то и я сумела наконец освоить голос, созданный для него, и могла теперь свободно писать в такой манере без лишних усилий. Работа над подложной автобиографией раскрепостила во мне писательницу и открыла простор для творчества, прибавив мне смелости. В результате мой стиль и мемуары в целом стали более уверенными, чего Бивел и требовал. При наших новых темпах мы могли бы закончить книгу к концу года — крайнему сроку, который Бивел себе назначил.
Наш последний обед прошел в обычном порядке, поскольку никто из нас не знал, что больше мы не увидимся. Войдя в столовую, я, как всегда, увидела его сидящим за бумагами, а он при виде меня, как всегда, перевернул их.
— Пожалуй, сегодня я присоединюсь к мисс Партенце, — сказал он дворецкому, когда тот направился за непременным бокалом шампанского для меня. — Должен сказать, я доволен формой, которую принимает книга. Приятно видеть, как твои достижения излагаются в четкой последовательности. — По своему обыкновению он передвинул на пару миллиметров столовые приборы. — Я уверен, что мои мемуары помогут широкой публике оценить мои свершения и их место в новейшей отечественной истории. Как бы ни поносили меня после 1929 года, все увидят, что своими действиями я упрочил тот самый порядок, восстановление которого они теперь приписывают другим.
— Другим?
— Излишне говорить, что мы не станем называть по имени президента. Распри ниже моего достоинства, но подтекст книги должен читаться предельно ясно. — Он провел по столу тыльной стороной ладони. — К чему я, собственно, веду: мужество отдельной личности. Стойкость. До всех должен дойти главный факт: то, что я сделал, я сделал сам. Один. Исключительно своими силами. И это отчасти я всем доказал в ходе краха. Невзирая на обстоятельства, всегда есть возможность для личного шага.
— Что ж… Вы не были совсем одни. Ваши предки… И ваша жена была с вами. Вы ведь говорили, что миссис Бивел вас спасла.
Он сразу утратил ту спесь, которую набрал за эту краткую речь.
— Это верно. — Он покрутил солонку между пальцами. — Совершенно верно. Ничто не приносит мне большего удовлетворения, чем обеление ее образа. Спасибо вам еще раз за тот чудесный абзац с букетами Гейнсборо и Буше.
Дворецкий подал нам шампанское и удалился.
— За ваше здоровье, — сказал Бивел, чуть подняв бокал в моем направлении, и выпил. — Почему я не позволяю себе этого чаще? — спросил он, обращаясь как будто к вину.
— А ваша жена? Она любила шампанское?
Он рассмеялся через ноздри.
— Горячее какао. Ее единственная слабость. В любое время года. — Он втянул губы, словно проглотив улыбку. — Ее простые радости. — Он кивнул. — И ее энтузиазм. Она всегда сохраняла тот беззастенчивый восторг,
