Грозные царицы - Анри Труайя

В самом деле, великая княгиня не стала дожидаться барона для того, чтобы найти преемника тем мужчинам, которые некогда удовлетворяли ее. Новый избранник Екатерины отличался тем, что был русским до мозга костей, а кроме того – высоким, атлетически сложенным, красивым парнем. Живой, развязный, по уши в долгах, известный своими дерзкими выходками, готовый на любые безумства ради того, чтобы защитить свою подругу, Григорий Орлов (а его звали именно так) вместе со своими четырьмя братьями служил в императорской гвардии. Преданность традициям полка усиливала в нем отвращение к великому князю Петру Федоровичу, который славился презрением к русской армии и ее военачальникам. Одна мысль о том, что этот фигляр, нацепивший голштинский мундир и объявляющий себя соперником Фридриха II, является наследником российского престола, пробуждала у Орлова осознание своего морального долга: защитить великую княгиню от безумных поползновений ее супруга. А Елизавета, хотя и была измучена болезнями, излишествами в еде и алкоголе, политическими проблемами, хотя возраст давал о себе знать, тем не менее, со смешанным чувством неодобрения и зависти следила за новыми авантюрами невестки. Впрочем, неодобрения было куда меньше, потому что, по мнению Елизаветы, великий князь Петр, изменявший России с Пруссией, тысячу раз заслужил измену жены. Вот только императрица опасалась, что, ускоряя ход событий, Екатерина помешает осуществлению самого дорогого ее сердцу плана: мирной передачи власти через голову Петра его сыну, маленькому Павлу и совету регентов при нем. Конечно, Елизавета могла бы и сразу, прямо сейчас объявить об этих переменах в династическом порядке, но ведь это немедленно привело бы к сведению счетов между соперничающими группировками, к внутрисемейным мятежам, а может, и хуже – вылилось бы на улицы… Не лучше ли оставить все как есть и позволить событиям развиваться своим чередом? Торопиться некуда, с головой у Ее Величества все в порядке, несколько лет жизни впереди у нее наверняка еще есть, страна в ней нуждается, и подданные не поймут, с чего бы она вдруг бросила все текущие дела и занялась улаживанием дел с наследованием престола.

Словно бы в поддержку желания Елизаветы Петровны сохранить status quo,[69]«конференция», этот высший политический совет, созданный по ее инициативе, приняла решение о том, чтобы союзнические армии двинулись на Берлин. Между тем фельдмаршал Салтыков был болен, а генерал Фермор без него не решался начать операцию подобного масштаба. И тогда, оставив Фермора с его колебаниями в стороне, русский генерал Тотлебен бросил экспедиционный корпус в направлении прусской столицы, захватив неприятеля врасплох, ворвался в город и добился капитуляции. Хотя этот «наскок» и был слишком скорым и чересчур плохо выполненным для того, чтобы получить полную, касающуюся всей территории Германии, капитуляцию Фридриха II, король находился теперь в достаточном смятении для того, чтобы можно было начинать с ним плодотворные переговоры. Как полагала Елизавета, при подобном стечении обстоятельств Франции следовало бы подать пример твердости. Иван Шувалов был настолько уверен, что так и будет, что его любовница, смеясь, сказала о нем, будто он француз почище любого француза по происхождению. С другой стороны, императрица верила сведениям о том, что Екатерина любезничает с бароном де Бретейлем исключительно до тех пор, пока политика его страны не слишком вступает в противоречие с интересами России. Ведь этот самый Бретейль, повинуясь указаниям своего начальника, графа Шуазеля, предупредил царицу, что Людовик XV будет весьма признателен, если Ее Величество согласится пожертвовать «своими личными интересами во имя общего дела». Короче, от нее требовалось подчиниться необходимости компромисса. Но, несмотря на болезнь, вынуждавшую ее проводить время в четырех стенах, Елизавета отказывалась выпустить из рук добычу, не добившись гарантий того, что получит причитающееся.

По ее мнению, продление перемирия будет на руку Фридриху II. Такой, каким она его знает, он не упустит возможности, воспользовавшись временным прекращением военных действий, восстановить свою армию, сделав ее способной побеждать в новых боях. Иными словами, из-за внезапно оживших подозрительности и мстительности императрица закусила удила. На краю могилы она все еще желала, чтобы Россия жила после нее и благодаря ей. И в то время, когда за ее спиной снова начали потихоньку перешептываться о будущем монархии, она вместе с советниками из «конференции» готовила план нападения на Силезию и Саксонию. Последней ее причудой стало назначение на пост главнокомандующего Александра Бутурлина, единственное достоинство которого заключалось в том, что некогда он был ее возлюбленным.

Действительно, если верховный главнокомандующий и был исполнен благих намерений, ни авторитета, ни каких-либо познаний в военной науке у него не было. Тем не менее, никто из ближайшего окружения Елизаветы даже не предостерег о рискованности подобного выбора. На одного Ивана Шувалова, постоянно проповедовавшего войну до победного конца, сколько было у императрицы достойных советников, деятельность которых сводилась у кого к странным колебаниям, у кого к необъяснимым уловкам! Мало-помалу Елизавета Петровна пришла к выводу, что даже в самом дворце проводятся две несогласованные между собою политики и имеются две группы приверженцев каждой со своими аргументами, хитростями и секретами. Одни подталкивали императрицу к завоеваниям из любви к родине, другие, уставшие от долгой борьбы, на алтарь которой принесено слишком много жизней и средств, наоборот, из того же патриотизма побуждали Елизавету к миру, пусть даже и с некоторыми уступками. Не зная, к которому лагерю примкнуть, царица была уже готова отказаться от своих посягательств на Восточную Пруссию при условии, что Франция поддержит ее притязания на польскую часть Украины. В Санкт-Петербурге, Лондоне, Вене, Версале шел ожесточенный торг. Что ж, такой торг – и удовольствие для дипломатов, и составляющая их профессии. Но Елизавета Петровна опасалась их словесных хитросплетений. Пусть там сколько хотят, столько и злословят о состоянии ее здоровья, она намерена устраивать судьбу своей империи до тех пор, пока может вести переписку и читать молитвы! Порой императрица сожалела, что уже стара и потому не способна сама встать во главе своих полков.

На самом деле, несмотря на военные и политические передряги, все в России шло не так уж плохо. Колебалась лишь поверхность воды, в глубине струился могучий поток, питавшийся ежедневно подготовляемыми чиновничеством бумагами, урожаями на полях, работой фабрик, ремесленных мастерских, строительством, а главное – прибытием и отбытием нагруженных экзотическими товарами кораблей в портах и караванов в степях… Эту тихую муравьиную возню, не прекращавшуюся наперекор внешнему беспорядку, Елизавета рассматривала как признак жизнеспособности и великой жизненной силы ее народа. Как бы там ни было, думала она, Россия так обширна, так богата и так плодородна, что она не погибнет. А если удастся излечить родину от приверженности к прусскому образцу, дело будет наполовину выиграно. Со своей стороны, она может похвалиться тем, что за несколько лет освободилась в органах управления страной от большей части немцев, стоявших во главе администрации. Всякий раз, как ее советники предлагали назначить на важный пост иностранца, она неизменно отвечала: «А что, из русских уже совсем больше некого назначить?!» Систематическое предпочтение императрицей соотечественников, о котором довольно скоро стало известно ее подданным, способствовало приходу во власть – как гражданскую, так и военную – новых людей, желавших посвятить себя делу служения империи. Обновив и освежив таким образом состав чиновничества, императрица переключилась на подъем экономики страны, упраздняя внутренние пошлины, создавая, по примеру других европейских стран, кредитные банки, поощряя освоение целинных земель на юго-западе страны, организуя там и сям средние школы, основывая Московский университет, наследовавший Славяно-Греко-Латинской академии того же города, и Академию наук в Санкт-Петербурге. Кроме того, она поддерживала, наперекор стихиям, открытость России западной культуре, как того хотел Петр Великий, но не слишком при этом жертвуя проникнутыми местным колоритом традициями, дорогими сердцу старого дворянства. Пусть она даже признавала пороки рабства, ей и в голову не приходило избавиться от этого многовекового уклада. Сколько бы неисправимые утописты ни мечтали о рае, где бедные и богатые, мужики и землевладельцы, безграмотные и ученые, слепые и зрячие, молодые и старые, фигляры и разини – словом, все имели бы одинаковые в жизни шансы, Елизавета слишком многое знала о тяжелой российской действительности, чтобы утешаться подобными миражами. Зато, как только она открыла, насколько реальна возможность расширить границы империи, ею овладел такой охотничий азарт и такая жажда собственности, какие знакомы разве что игроку в преддверии большого куша.