Бодался телёнок с дубом - Александр Солженицын

Но ни в июне, ни в июле того изнурительно-жаркого лета лекция не появилась. Неужели ж настолько прошла незамеченной? Лишь в августе я узнал, что летом была в отпуску многая шведская промышленность, в том числе и типографские рабочие. Годовой сборник опубликовался лишь в конце августа.

Пресса была довольно шумная, больше недели. Но две неожиданности меня постигли, показывая неполноту моих предвидений: лекция не вызвала ни шевеления уха у наших, ни - какого-либо общественного сдвига, осознания на Западе.

Кажется, я очень много сказал, я даже всё главное сказал - и проглотили? А: лекция была хоть и прозрачна, но всё же - в выражениях общих, без единого имени собственного. И там, и здесь предпочли не понять. Нобелиана - кончилась, а взрыв, а главный бой - всё отлагался и отлагался.

ВСТРЕЧНЫЙ БОЙ

Встречным боем называется в тактике такой вид боя, в отличие от наступательного и оборонительного, когда обе стороны назначают наступление или находятся в походе, не зная о замыслах друг друга, - и сталкиваются внезапно. Такой вид неспланированного боя считается самым сложным: он требует от военачальников наибольшей быстроты, находчивости, решительности и обладания резервами.

Такой бой и произошёл на советской общественной арене в конце августа-сентябре 1973 года - до той степени непредвиденный, что не только противники не ведали друг о друге, но даже на одной стороне "колонны" (Сахаров и я) ничего не знали о движениях и планах друг друга.

Хотя протяжённые в предыдущей главе 1971 и 72 годы уж не такие были у меня спокойные, но и не такие сотрясательные, то ли я притерпелся. У меня всё время было сознание, что я скрылся, замер, пережидаю, выигрываю время для "Р-17", а современность как будто перестаю различать в резком фокусе. И всякий раз, отказываясь от вмешательства, я даже не мог никому, тем более деятелям "демократического движения" (очень лёгким на распространение сведений) объяснять, почему ж я именно молчу, почему так устраняюсь, хотя как будто мне "ничего не будет", если вмешаюсь. Да при дремлющем роке и само житьё у Ростроповича в блаженных условиях, каких у меня никогда в жизни не было (тишина, загородный воздух и городской комфорт), тоже размагничивало волю. Не взорвался на письме министру ГБ, не взорвался на письме Патриарху, не взорвался на нобелевской лекции - и сиди, пиши. Тем более, так труден оказался II-й Узел, и переход к III-му не обещал облегчения. И ту развязку, что передо мной неизбежно висела всегда - я откладывал. И даже когда в конце 72-го года я окончательно назначил появление "Архипелага" на май 75-го, мне это казалось - жертвой, добровольным ускорением событий.

Житьё у Ростроповича подтачивалось постепенно. Узнав меня случайно и почти тотчас предложив мне приют широкодушным порывом, ещё совсем не имея опыта представить, какое тупое и долгое обрушится на него давление, даже вырвавшись с открытым письмом после моей нобелевской премии, и ещё с год изобретательно защищаясь от многочисленных государственных ущемлений, Ростропович стал уставать и слабеть от длительной безнадёжной осады, от потери любимого дирижёрства в Большом театре, от запрета своих лучших московских концертов, от закрыва привычных заграничных поездок, в которых прежде проходило у него полжизни. Вырастал вопрос: правильно ли одному художнику хиреть, чтобы дать расти другому? (Увы, мстительная власть и после моего съезда с его дачи не простила ему четырёхзимнего гостеприимства, оказанного мне.)

Подтачивался мой быт и со стороны полицейской, уже не только министерство культуры жаждало очиститься от такого пятна. Да все верхи раздражал я как заноза, живя в их запретной сладостной привилегированной барвихской спецзоне. А по советским законам выселить меня ничего не составляло: 24 часа было достаточно в такой особой правительственной зоне. Но соединение двух имён - моего и Ростроповича, сдерживало. А попытки делались. Наезжал капитан милиции ещё перед нобелевской премией, я сказал "гощу". Отвязался.

В марте 71-го года как то был у меня "лавинный день" - редкий в году счастливый день, когда мысли накатываются неудержимо и по разным темам и в незаказанных направлениях, разрывают, несут тебя, и только успевай записывать хоть неполностью, на любом черновике, разработаешь потом, а сейчас лови. В счастливом состоянии я катался на лыжах, ещё там дописывая в блокнотик, воротился - зовёт меня старушка Аничкова на верхний этаж большой дачи:

- А. И., идите, пришла вас милиция выселять!

Сколько этого я ждал, и ждать уже перестал, хотя на такой случай лежала у меня приготовленная бумага - в синем конверте, в несгораемом шкафике. Неужели осмелились, да перед самым своим XXIV съездом (как сутки, не знали бы своего XXV-го!) - или не понимают, какой будет скандал!

Трое их, от капитана и выше. Постепенно выясняется, что главный, некто Аносов - начальник паспортного отдела московской области, немалая шишка, умный, с юмором, есть у них всё-таки люди, попадаются. Я в своем счастливом лёгком состоянии так же легко, свободно влился в разговор победоносно-развязно, в лучшей форме, как когда-то с таможенниками.

За бумагой мне сходить в мой флигель - три минуты и сейчас я перед вами её положу или прочту драматически, стоя, тем и вас понужу приподняться из кресел. Нет. Нет, сегодня ещё не выселяют они меня: не составляют протокола, первого, а по второму передаётся в суд. Они только давят на меня, чтобы я в несколько дней озаботился о прописке, или уезжал бы. В Рязань. В капкан.

Естественно, всякий советский человек, без верховой защиты, что может сделать в таком положении? Тихо подчиниться. Выхода нет. Но, слава Богу, я уже вышагнул и выпрямился из ваших рядов.

Сперва, с большой заботой к их личным судьбам:

- Товарищи, пожалуйста, составляйте протокол - но остерегитесь! Очень прошу вас - не сделайте личной ошибки, на которой вы можете пострадать. Прошу вас, прежде проверьте на самом верху, действительно ли там решили, что надо меня выселить. А то ведь потом на вас же и свалят.

Тупой майор:

- Если я действую по закону и в своём районе - мне ни у кого не надо спрашивать.

- Ах, товарищ майор, вы ещё мало служите!.. Вы же окажетесь и самоуправ. Мой случай - очень деликатный.

Областной начальник:

- Но ведь я же насилия и не применяю.

- Ещё бы вы применяли насилие! Но даже и при самом нежном обращении может произойти большой скандал.

Так я уверенно говорю, как будто из соседней комнаты хоть сейчас могу Брежневу звонить. Опытный царедворец понимает: осторожно, заминировано, откуда-то моя уверенность идёт. Заминается.

Но что ж мне выигрывать несколько дней? Мне надо наверх через них передать, как это серьёзно, насколько я готов. Дача Ростроповича для меня рубеж жизни и работы, пусть знают, что тихо не выйдет.

И в новом повороте разговора сделав страшноватые арестантские глаза, я заявляю металлически:

- Своими ногами в Рязань? - не пойду, не поеду! Судебному решению? не подчинюсь! Только в кандалах!

Вот так - мне легче, совсем легко. Утопить в луже я себя не дам, накатывайте уж море! Чувствую себя молодо, сильно, снова в бою.

Уходят вежливые, растерянные. Не ожидали.

- Будет грандиозный скандал! - напутствую я их поощрительно.

Потому что следующий раз, когда они составят протокол, я поиграю ещё с ними в советскую букашку, буду проверять в протоколе каждую закорючку, требовать второй экземпляр для себя, а когда подойдёт дело подписывать вдруг выну, подпишу свою бумагу и поменяю на протокол:

"МИЛИЦИИ, понуждающей меня выселиться из подмосковного дома Мстислава Ростроповича - в Рязань, по месту моей милицейской "прописки",

МОЙ ОТВЕТ

Крепостное право в нашей стране упразднено в 1861 г. Говорят, что октябрьская революция смела его последние остатки. Стало быть я, гражданин этой страны, - не крепостной, не раб, и..."

С ними так надо стараться в каждом деле: поднимать звук на октаву. Обобщать, как только хватает слов. Не себя одного, не узкий участок защищать, но взламывать всю их систему!

И всё - не подошёл тому час?! Доколе же?

Ветер борьбы дунул в лицо - и как сразу весело, и даже жалко, что вот - уходят, и готовая чудная такая бумага остаётся втуне.

Через полгода - пришли опять. Тот же Аносов с каким-то штатским, кривым. Я к ним пошёл уже сразу с синим конвертом. Положил, между ним и собой. Но Аносов - сама любезность, лишь напоминание: как же всё-таки с пропиской?.. неудобно... вот уже два года (где два дня нельзя, где московская прописка тоже значит ноль!) ...Ну, при таком тоне: вот, как улажу семейные дела... - Так улаживайте, улаживайте! - обнадёживает, торопит. - Да ведь мне и после регистрации брака всё равно московской прописки не дадут? - Что вы, что вы, по закону - обязаны прописать.

На всякий-то случай и другой регистр:

- Ведь мы можем и к Ростроповичу как к домохозяину предъявить претензии. У него могут и дачу отнять. - Смотрите, говорю, эта сковородка и так накалена, зачем на неё ещё лить?..