Море исчезающих времен - Габриэль Гарсия Маркес

Старший пересчитал деньги, и все четверо индейцев удалились, почтительно кланяясь.

– Спасибо, белолицая сеньора.

Следующим на очереди был хозяин оркестра. Бабка заглянула в свою толстую тетрадь и окликнула фотографа, который пытался прилепить к муфте аппарата заплаты из пластыря.

– Ну так как? – спросила она. – Платишь или не платишь четвертую часть за музыку?

Фотограф даже не поднял головы.

– На моих снимках нет музыки.

– Но под музыку люди так и бегут фотографироваться, – возразила бабка.

– Ничего подобного, – сказал фотограф, – эта горе-музыка напоминает о покойниках, и потому все на снимках с закрытыми глазами.

Тут вмешался хозяин оркестра.

– Музыка ни при чем, – сказал он, – это от вспышек магния.

– Нет, от музыки, – упорствовал фотограф.

Бабка прекратила спор разом.

– Ну и жох, – сказала она. – Вон какой успех у сенатора Онесимо Санчеса, а все потому, что при нем музыканты. – И со всей суровостью заключила: – В общем, или плати что положено, или ищи своего счастья в другом месте. Зачем это бедной девочке самой платить за все? Где справедливость?

– Я-то свое возьму! – сказал фотограф. – Я, к вашему сведению, художник, а не кто-нибудь.

Бабка передернула плечами и занялась музыкантом. Она протянула ему пачку денег в полном соответствии с записью в книге.

– Всего сыграно двести пятьдесят четыре пьесы, – сказала она. – Пятьдесят сентаво за каждую плюс тридцать две по воскресеньям и в праздники – по шестьдесят сентаво. Стало быть – сто пятьдесят шесть песо двадцать сентаво.

Музыкант нахмурился.

– Нет, сто восемьдесят два песо и сорок сентаво, – сказал он. – Вальсы – дороже.

– С чего это?

– Они самые грустные.

Бабка все-таки всучила ему деньги.

– Значит, на этой неделе сыграешь две веселенькие вещи за каждый вальс, что я тебе должна, – и мы квиты.

Музыкант силился понять бабкину логику, но не смог и совсем запутался.

В этот момент страшным ударом ветра чуть не сорвало с места шатер, и следом, в наступившей внезапно тишине, четко и зловеще ухнула сова.

Эрендира не знала, как скрыть волнение. Она захлопнула крышку сундучка с деньгами и задвинула его под кровать. Бабка почувствовала, как дрожит внучкина рука, когда взяла у нее ключ.

– Не бойся, – сказала, – ночью, в ненастье всегда ухают совы.

Однако и ей стало не по себе, когда она увидела, что фотограф, закинув аппарат на плечо, собрался уходить.

– Хочешь, оставайся здесь до утра, – сказала. – В такую ночь смерть бродит повсюду.

Фотограф тоже услышал протяжные крики совы, но стоял на своем.

– Оставайся, голубчик, – наседала бабка, – как-никак, я к тебе привязалась.

– С уговором – за музыку я не плачу, – сказал фотограф.

– О нет! – возразила бабка. – Это – ни за что!

– Вот так, – бросил фотограф, – да вы вообще никого не любите.

Бабка позеленела от ярости.

– Тогда убирайся отсюда! Ублюдок!

Чувствуя себя оскорбленной до глубины души, она крыла его почем зря, пока Эрендира готовила ее ко сну. «Поганец, – шипела бабка, – что может знать этот жалкий выползок о чужом сердце!» Эрендира не слышала бабушкиных слов: в те короткие минуты, когда стихал ветер, совиный крик звал ее все настойчивее, надрывнее, и она, бедная, терзалась в нерешительности.

Бабка улеглась, исполнив прежде весь ритуал, какой когда-то неукоснительно соблюдался в ее старинном особняке. Эрендира долго и старательно обмахивала веером бабку, и та, пересилив наконец свой гнев, мерно задышала, обретая себя.

– Завтра встань пораньше, – сказала, – и завари траву, чтобы мне искупаться до людей.

– Хорошо, бабушка.

– А потом найди время и простирни одежду индейцев, тогда мы удержим с них деньги прямо на следующей неделе. И спи помедленнее, чтоб не устать. Завтра у нас четверг – самый длинный день недели.

– Хорошо, бабушка.

– И накорми страуса.

– Хорошо, бабушка.

Она оставила веер в головах кровати и зажгла две свечи возле сундука с костями покойников. Бабка, уже во сне, запоздало распорядилась:

– Не забудь зажечь свечи Амадисам.

– Хорошо, бабушка.

Эрендира знала: раз бабушка начала бредить, значит, ее не добудиться.

Девочка прислушалась к завыванию ветра за стенами шатра, но, как и в прошлый раз, не угадала, что он принесет ей Несчастье. Когда вновь раздалось уханье совы, Эрендира выглянула в темень, и в конце концов ее мечта о воле взяла верх над грозными чарами бабушки.

Но не успела Эрендира отойти на пять шагов от шатра, как нос к носу столкнулась с фотографом, который привязывал пожитки к багажнику велосипеда. Его понимающая улыбка приободрила девочку.

– Лично я ничего не знаю, ничего не видел и не стану платить за музыку, – сказал фотограф.

Он поклонился на все стороны и уехал. А Эрендира помчалась прочь от шатра и скрылась в кромешной тьме, где сквозь ветер кричала сова.

На сей раз бабка незамедлительно обратилась к властям. Военный комендант чуть не вывалился из гамака, как только она в шесть утра ткнула ему в лицо письмо сенатора. Отец Улисса дожидался в дверях.

– Ну как, черт побери, я буду читать? – заорал он. – Меня этому не учили!

– Это рекомендательное письмо сенатора Онесимо Санчеса, – процедила бабка.

Комендант без лишних слов схватил винтовку, висевшую рядом с гамаком, и громовым голосом стал отдавать приказы подчиненным.

Через пять минут военная машина с солдатами неслась наперекор ветру, который заметал следы беглецов. Впереди, рядом с водителем, сидел сам комендант. Позади – голландец с бабкой, а на подножках с обеих сторон пристроились полицейские.

Недалеко от городка они задержали колонну грузовиков, крытых брезентом. Люди, прятавшиеся в кузовах, приподняли брезент и наставили на машину пулеметы и винтовки. Комендант спросил у водителя первого грузовика, на каком расстоянии отсюда им повстречался фермерский грузовичок с птичьими клетками. Водитель яростно рванул с места.

– Мы не легавые, – бросил на ходу, – мы – контрабандисты.

Когда перед самым носом коменданта проскочили один за одним закопченные стволы пулеметов, он поднял руки и улыбнулся.

– Стыдоба! – крикнул вдогон. – Хоть бы не разъезжали среди бела дня!

На борту последнего грузовика была выведена надпись: «Я мечтаю о тебе, Эрендира».

Чем дальше военная машина удалялась к северу, тем суше становился ветер, а солнце, озлившись на ветер, палило так, что в машине с поднятыми стеклами нечем было дышать от жарищи и пыли.

Бабка первая углядела фотографа, он жал изо всех сил на педали в том же направлении, и единственной защитой от солнечного удара ему служил носовой платок, повязанный на голову.

– Вон он! – заорала бабка. – В сговоре с ними, ублюдок!

Комендант приказал одному из полицейских заняться фотографом.

– Бери его и жди здесь, – сказал он. – Мы скоро вернемся.

Полицейский спрыгнул с подножки и, напрягая голос, дважды рявкнул: «Стой! Стой!»

Но из-за встречного ветра фотограф решительно ничего не услышал. Когда его обогнала военная машина, старуха сделала ему какой-то загадочный жест. Фотограф принял это за приветствие, улыбнулся и дружески помахал рукой. Не услышав выстрела, он перевернулся в воздухе и рухнул замертво с размозженной головой на велосипед, так и не узнав, за что и почему его настигла пуля.

Ближе к полудню преследователи увидели перья, которые уносило обжигающим суховеем. Прежде им никогда не