Семьдесят два градуса ниже нуля. Роман, повести - Владимир Маркович Санин

Многие, даже самые опытные полярники испытали на себе этот мучительный перелом.

В один из этих дней Семёнов и Гаранин стояли у фальшборта и смотрели на уходивший вдаль айсберг. Вблизи тот казался огромным, да и был таким — высотой с тридцатиэтажный небоскрёб, но, уходя, он мельчал и съёживался, словно подавляемый грандиозностью океана.

— Шатун, — сказал Гаранин. — В одиноком айсберге есть что-то трагическое. Титан, обречённый на гибель.

— И всё же напоследок ему будет хорошо, — отозвался Семёнов. — Родился снегом, с возрастом превратился в ледниковый лёд, всю жизнь мёрз, как собака. А теперь познает солнце, тепло, ласку. Так бы и человеку: если уж умирать, то от избытка нежности и тепла.

— Хандришь?

— Для настоящей хандры нужно иметь много свободного времени.

— Подождём до полярной ночи.

— Сейчас о ней даже думать страшно. — Семёнов задраил молнию каэшки[2]. — Поберегись, ветерок-то с насморком!.. Знаешь, Андрей, больше всего не люблю на Востоке июнь: кончается первое дыхание и хочется погрузиться в спячку. На Льдине всё-таки веселее.

— Зато на Востоке ближе к космосу. Помнишь Сириус в полярную ночь? Он был совсем рядом, его можно было достать рукой, как этого альбатроса… Чего это ты вдруг, Сергей?

— Красиво летит, стервец!.. Не знаю, Андрюха. Что-то царапает душу. Думал сегодня о Вере и детях, о том, что виноват перед тобой. Да не качай ты головой, виноват! Жизнь наша перевалила через экватор, к этому возрасту нормальные люди обычно достигают того, на что способны, мирно живут себе и «возделывают свой сад», работают, любят жён и ласкают детей. А мы с тобой и недолюбили, и недоласкали, и самое горькое, что нам не дано уже этого наверстать.

— Ты прав, — спокойно проговорил Гаранин. — Но раз уж повёл такой разговор — бери шире, Сергей. Да, мы в самом деле недолюбили и недоласкали. Зато нам дано другое…

— Говори, я слушаю.

— Острота ощущений. Нам всего достаётся вдвойне. Если прощание — это концентрированная грусть, то встреча — сжатая, как энергия взрыва в гранате, радость. Ожидание счастья — тоже счастье, друг мой.

— Мне этого уже мало.

— Мне тоже.

— Ты противоречишь самому себе.

— Вся наша жизнь — клубок противоречий, Сергей…

— Чему ты улыбаешься?

— Так, картинка детства… Не думай, что ухожу от разговора, наоборот… Этого, кажется, я тебе не рассказывал. В школе, в географическом кружке, помнится, мы выбирали себе меридиан. Ну, нечто вроде самодеятельной игры. Каждый, кто выбрал, начинал жить по законам своего меридиана. В соответствии с этим исчислялись дни, часы, времена года. Я, например, вопреки логике долгое время жил, опережая действительность на несколько часов в день и на целый сезон в году. Никакая сила в мире не могла тогда убедить меня в обратном. Так, наверное, и в жизни. Человек однажды делает выбор, и уже ничто не может изменить его судьбу. Я выбрал и теперь не могу да и не хочу жить иначе… А ты что?

— Вспомнил одного юнца, — улыбнулся Семёнов. — Прилетел он на полярную станцию, представился начальнику. Тот спросил: «Арктику знаешь?» — «А как же, — гордо прощебетал юнец, — два месяца был на практике!» Рядом с начальником стоял один метеоролог…

— И начальник спросил его, — подхватил Гаранин, — «А ты, Андрей, Арктику знаешь?» — «Что вы, Георгий Степаныч, я здесь всего три года!»

— Тогда начальник поведал юнцу одну великую истину, — продолжал Семёнов. — Он сказал: «Слышал? Арктика — она как любимая женщина: думаешь, знаешь каждую её привычку, каждую прихоть, а она вдруг откалывает такое коленце, что только в затылке почёсываешь!»

— Цитируешь точно, — кивнул Гаранин. — Не пойму только, к чему.

— К тому, что прожили мы вместе полжизни, а я лишь сегодня узнал, что ты фаталист.

— А ты?

— Я?

— Да, ты. Точно такой же фаталист. У меня был меридиан, у тебя — другая игрушка.

— Какая? — удивился Семёнов.

— Девичья у тебя память, Серёжа. Однажды в доме Семёновых заночевал охотник и забыл компас, стрелка которого всегда показывает на север.

— Да.

— А ты говоришь: противоречу самому себе… В этой стрелке всё дело, она вечно зовёт нас туда, где мы будем грустить. Но это нам только кажется, Серёжа; возвращаясь, мы понимаем, что и не грустили вовсе, потому что работали, ждали и мечтали. Мы просто уходили в сказку и возвращались из неё. Вот и Сириус на Востоке… Я ведь не случайно о нём… В ту ночь, когда мы уставились ошалело на отметку восемьдесят восемь градусов, я, помнишь, остался на метеоплощадке, мне хотелось хотя бы минуточку побыть одному. Сириус был чист, как вымытый, огромный и потрясающе прекрасный в прозрачном небе. И меня пронзило откровение: человек, увидевший однажды такую звезду, навсегда становится ее пленником. Наши звёзды нам светят здесь, Серёжа, и нигде более. Если хочешь, смейся и обзывай меня лунатиком.

— Не знаю, что бы я делал без тебя.

— Жил бы по законам своего компаса, другого тебе на дано. Да и мне тоже.

— Почему никогда не рассказывал про звезду?

— Так ведь это сказка, — улыбнулся Гаранин. — Я под неё баюкал Андрейку. Хочешь, бери мой Сириус?

— Нет уж, застолблю за собой Южный Крест.

— Не жадничай, в нём целых пять звёзд.

— Ну, а что? Всем по одной: мне, Вере, Наде, Алёше и будущему внуку.

— Что ж, уговорил. Бери.

Удачная попытка

Есть в антарктической экспедиции такой обычай: считать зимовку начатой и вздохнуть спокойно только тогда, когда завершатся рейсы на Восток и возвратится из похода санно-гусеничный поезд. Но в эту экспедицию нужды в походе не было: всё топливо на Восток поезд доставил ещё в прошлом году, и оно мёрзло там в цистернах нетронутое. Так что до начала декабря механики-водители будут ремонтировать, приводить в порядок «Харьковчанку» и тягачи и лишь потом отправятся в свой изнурительный поход — три тысячи километров по куполу Антарктиды в оба конца. Ну, а раз сейчас похода нет, то и нечего за него волноваться.

Оставались рейсы на Восток. Как десант, заброшенный через линию фронта, волнует армию, так и судьба восточников будет весь год волновать экспедицию. Честь экспедиции, её боль и гордость — станция Восток. В полярную ночь не дойти до неё, не долететь, случится что на ней — и люди смогут помочь восточникам разве что сочувственной морзянкой. С Востока будет начинать ежедневные сводки на Большую землю Шумилин, и первые тосты в кают-компаниях