По локоть в крови. Красный Крест Красной Армии - Артем Драбкин

1943 год встречали на Западном фронте, в землянке штаба полка, в лесу. Стояли в обороне, слышались лишь единичные выстрелы. Запомнился В. Щеглов — командир санроты, который, не имея музыкального слуха, очень громко пел, перекрывая общий шум, и был очень доволен собой. Я смеялась, глядя на него, было весело, забыли про войну…

Тогда уже под большим секретом шли разговоры о том, что наша дивизия будет передислоцирована, скорее всего, под Сталинград. И действительно, в феврале мы двинулись. Стояли морозы 20–30 градусов. Мы делали трехдневный переход до железнодорожной станции, в день проходили по 40–45 км, привалы были на открытом воздухе, появились обмороженные. Идти было очень тяжело, все время хотелось спать — и я спала на ходу, держась за повозку, иногда даже снились сны. Бойцы держались друг за друга, и некоторые тоже засыпали. Одну ночь ночевали в палатке, рассчитанной на 20 человек — поместилось 60, — спали вповалку. Всю ночь я занималась тем, что высвобождала свои ноги, на которые давила тяжесть других тел. После двух дней похода я ничего не могла есть, выпивала только по котелку сладкого чая на привалах. Наплывали ностальгические воспоминания о покинутой уютной землянке в лесу — она казалась верхом комфорта: там была железная печка, горела «катюша», санитар Демидов приносил суп с галушками… Мы, офицерский состав, в то время носили меховые дубленки, очень теплые, были меховые безрукавки, шерстяные чулки, теплые шапки, рукавицы, а у санитаров были только ватные брюки и телогрейки, и стоять на посту в сильные морозы им было, безусловно, холодно. О тепле мечтали все. Мне не верилось, что настанет время, когда можно будет ложиться спать раздевшись, без верхнего платья, когда будешь уверен, что тебя не разбомбят, не обстреляют, что не придется драпать. Находясь в санроте полка, я 9 месяцев, с июня 42-го по март 43-го года, спала не раздеваясь и не разуваясь, лишь позволяла себе расстегнуть ворот гимнастерки и снять ремень.

Дошли до станции, погрузились в товарные холодные вагоны, поставили времянки, затопили, но долгожданным теплом насладиться не удалось: времянки грели очень плохо. В поезде на нарах пробыли дней 17–19. Было мучительно неудобно. Доехали до Москвы (Товарная-2) и там стояли дней восемь. На третий день пришел в наш вагон писарь из штаба полка — в довоенной жизни артист МХАТа Чесноков — и объявил, что сегодня можно поехать во МХАТ смотреть «Анну Каренину», у него была контрамарка на пять человек. Разрешение на поход в театр получили легко. Быстро согрели в котелке воду, и на морозе я вымыла голову, поливал санитар. Затем высушила волосы у времянки, с помощью бинтиков накрутила локоны… В театр мы — четверо мужчин и я — отправились на трамвае, мои спутники стояли, а меня посадили. По дороге произошел небольшой инцидент. На одной из остановок в вагон вошел военный в чине, кажется, майора и в ответ на наше приветствие заявил, что мы не знаем устава: сидеть в присутствии старших по званию не разрешается. Но мои товарищи сказали: «Она будет сидеть до конечной остановки, так как заслужила это право на фронте». Настроение было испорчено.

Приехав в театр, сняли шинели и тут поняли, как резко мы отличаемся от остальной публики, наглаженной и напомаженной. Чесноков проводил меня во второй ряд партера, второе место от прохода, а остальные уселись на задних рядах. После второго звонка в зал стала заходить публика, и я оказалась среди высшего командного состава с женами, увешанными чернобурками. Я посмотрела на свои валенки, на неглаженую юбку и почувствовала себя настолько не в своей тарелке, что даже пропал интерес к Анне Карениной — а играла Алла Тарасова! Дождавшись антракта, я быстро пошла к своим товарищам и сказала, что больше там сидеть не буду, лучше останусь с ними. Они возмутились, стали меня успокаивать и уговаривать, а когда дали второй звонок, все четверо проводили меня до моего места и, уходя, отдали честь. Это произвело впечатление, настроение мое поднялось, и я до конца спектакля с большим интересом следила за великолепной игрой актеров.

От Москвы ехали дня четыре довольно спокойно: не бомбили. Выяснилось, что едем не в Сталинград, а в Харьков. Выгрузились на станции Валуйки и пешим ходом, в валенках по талому снегу, пошли в Харьков. Здесь наша санчасть расположилась на Холодной горе, недалеко от тюрьмы, личный состав по 4–5 человек разместился в частных домах. Нам попалась приветливая хозяйка, накормила нас вкусным борщом, домашними консервами, однако дочь ее производила странное впечатление: она была одета в красивое платье, с бусами на шее, ни с кем не общалась, и всегда рядом с ней сидел молодой симпатичный блондин — как нам сказали, ее глухонемой брат. Ночевать мы отправились на сеновал, где прекрасно выспались… На третий день старший врач полка с фельдшером поехали искать баню, чтобы помыть личный состав. Но этому не суждено было сбыться, так как над городом появились немецкие самолеты (мы сначала подумали, что наши) и стали бросать бомбы, а вернувшиеся с поисков бани рассказали, что их несколько раз обстреляли из пулеметов, установленных на чердаках. Хозяйкины дети куда-то исчезли.

Через два часа получили приказ свертываться и передислоцироваться в район угольного института, на южную окраину Харькова. В первый раз я оказалась под бомбежкой и обстрелом в городе, было очень страшно: рушились здания, возникали пожары. По дороге мы подбирали раненых и сажали их на повозки с палатками и перевязочным материалом. На окраине города остановились, развернули перевязочную, стали обрабатывать раненых. В основном поступали бойцы с осколочными и пулевыми ранениями, с переломом конечностей, но были и отравленные метиловым спиртом — ослепшие, потерявшие ориентацию, многие из них умирали. Позднее говорили, что это была диверсия: наших бойцов спаивали женщины по заданию немцев, которые лишь недавно вынуждены были оставить Харьков. Тут и забрезжили догадки о глухонемом сыне нашей хозяйки…

Вскоре мы получили второй приказ: срочно покинуть город и ориентироваться на деревню Безлюдовку, то есть драпать — Харьков был окружен немцами. Все наше имущество было оставлено в угольном институте, там же осталось и немало раненых. Сначала мы бежали довольно быстро, но скоро стало тяжело, нестерпимо жарко в зимнем обмундировании, некоторые мужчины снимали с головы теплые шапки и бросали их. Я выбросила свои зимние варежки — меховые, тяжелые — стало легче; хотела выбросить из карманов бинты, но не сделала этого, подумала, что еще пригодятся для наших раненых, а может быть, и для меня… Впереди меня все время бежал молодой хирург, когда он останавливался, то и мы — я и два молодых санитара — останавливались, чтобы чуть-чуть передохнуть. Так мы добежали до Безлюдовки — это шесть верст, — сделали привал, получили по сухарику (уже не помню, откуда они взялись). Ребята поймали тощую, хромающую лошадь и привели ее мне, чтобы я дальше ехала верхом, но я никогда не ездила на лошади и отказалась, ее взял кто-то из больных.