Цмцерон - Пьер Грималь

Тем временем срок консульства Цицерона истек, и оратор вернулся к обычной жизни. Сознавая, какую роль играет отныне в Риме, он оставил свой старый дом в Каренах брату и приобрел новый на Палатине. Дом принадлежал прежде Крассу. Цицерону он обошелся в три с половиной миллиона сестерциев — сумма очень значительная; таких денег у Цицерона не было, пришлось взять взаймы у Публия Корнелия Суллы, которого оратору предстояло в скором времени защищать от обвинения в участии в заговоре Катилины. Новый дом находился в самом славном квартале Рима, над форумом, так что клиентам, приходившим по утрам приветствовать консулярия, ничего не стоило подняться с форума, а по завершении церемонии приветствий снова туда вернуться. Символический смысл дома — наглядного свидетельства успехов оратора, его восхождения на вершину римского общества — был настолько очевиден, что после изгнания Цицерона Публий Клодий тотчас же постарался захватить дом, тем более что он стоял на участке, принадлежавшем роду Клавдиев. Стремительность, с которой новоиспеченный плебей Клодий бросился изгонять Цицерона с Палатина, позволяет понять, как упорно старая римская знать продолжала считать консула 63 года выскочкой и как важно для нее было подчеркивать дистанцию между ним и собой.

В начале наступившего 62 года, как и следовало ожидать, многие под предлогом наказания участников заговора Катилины стали сводить счеты с личными врагами. Ряд видных граждан обвинили в нарушении закона о насилии: Порция Леку, в чьем доме Катилина провел последний военный совет перед отъездом из Рима, Гая Корнелия, всадника, который пытался убить Цицерона, Луция Варгунтея и Публия Автрония Пета. Некоторые обращались к Цицерону с просьбой выступить в суде в качестве защитника; все просьбы такого рода Цицерон систематически отклонял. Он даже выступил свидетелем против Автрония Пета, который был его коллегой по квестуре в 75 году; позже, в 65 году, Пет стал вместе с Публием Суллой консулом, но, как мы уже говорили, отрешен вместе с коллегой от магистратуры за подкупы и интриги в ходе предвыборной кампании. Однако, свидетельствуя против Автрония, приговоренного к изгнанию, Цицерон в то же время согласился защищать Публия Суллу, который, хоть и не принимал прямого участия в заговоре, весьма благосклонно относился к некоторым его участникам. Из речи Цицерона в защиту Суллы можно видеть, что факты, на которых основывалось обвинение, были весьма шатки — фактов, в сущности, не нашлось, все строилось на вероятности и допущениям. Сейчас трудно решить, согласился ли Цицерон защищать Суллу (вторым защитником был Гортензий) потому, что считал его правым, или потому, что Сулла дал ему взаймы два миллиона сестерциев, что позволило Цицерону приобрести дом на Палатине. Заметим также, что Сулла принадлежал в сенате к партии умеренных, то есть к числу тех, чью поддержку Цицерон стремился завоевать именно теперь, когда популяры все настойчивее обвиняли его в казни заговорщиков без суда. Обвинение Цицерону прозвучало и на процессе Суллы, его выдвинул Луций Манлий Торкват, сын Торквата, консула 65 года. Молодой Торкват не был, однако, популяром, а, напротив, происходил из высшей аристократии. Цицерона он обвинил в тиранических замашках и в том, что в Риме он остается «в сущности человеком посторонним». Как видим, Торкват повторял оскорбительные нападки, которые патриции позволяли себе и ранее по отношению к «человеку из Арпина». Выступление Торквата имело, по-видимому, целью дополнить еще одним пунктом список прегрешений, которые ставились Цицерону в вину. Такие обвинения не предъявлялись суду, но содействовали созданию общественного мнения, враждебного Цицерону.

Оратор, в свою очередь, изыскивает поддержку где только можно. Коллега его по консульству Гай Антоний, сыгравший, как мы знаем, в том достопамятном году довольно двусмысленную роль, после разгрома Катилины управлял Македонией в качестве проконсула, куда отбыл весной 62 года. Летом и в начале осени до Рима стали доходить весьма нелестные отзывы о деятельности наместника. Цицерон счел своим долгом защитить Гая Антония в сенате и не допустить его отзыва. Действовал ли Цицерон в силу моральных обязательств, которые в принципе всегда существовали между магистратами-коллегами, или по другим, не столь благовидным мотивам? Ряд писем, написанных между концом 62-го и январем 61 года заставляет предположить, что двух консуляриев связывала тайная договоренность. По-видимому, Цицерон оказал Антонию помощь в получении Македонского наместничества в обмен на обещание поделиться прибылями, которые это наместничество принесет. Упомянутые письма отличаются крайне раздраженным тоном, Цицерон не упускает повода напомнить адресату об оказанных ему услугах. Раздражение вызвано болтливостью Антония, твердившего всем и каждому, что значительная часть денег, которые он взыскивает с македонян, предназначена Цицерону и что оратор прислал в провинцию своего отпущенника с поручением следить за распределением доходов. В письме к Аттику Цицерон описывает ситуацию, выражает возмущение и просит друга съездить к Антонию и выяснить на месте, что происходит. Из писем бесспорно следует лишь одно: Цицерон рассчитывал, что бывший коллега даст ему взаймы денег для покрытия долга, образовавшегося в связи с покупкой палатинского дома, а Антоний отнюдь не торопился предоставить заем. Дает ли это основания обвинять Цицерона в бесчестности? В Риме принято было брать у друзей в долг. Разве не мог Антоний входить в число друзей Цицерона? Во всяком случае, он многий был обязан бывшему коллеге, и если не испытывал благодарности, то, без сомнения, нарушал обычай и неписаные правила поведения, принятые в Риме. Не исключено также, что отпущенника, который, по словам наместника, держал себя нагло, в самом деле послал Цицерон, но, может быть, оратор просто хотел поторопить Антония с выполнением взятых обязательств; Антоний же воспользовался приездом отпущенника и разгласил договоренность, которой следовало остаться частным делом. Огласка меняла характер договоренности, вместо выполнения долга чести получался сговор разбойников, дележ награбленного. Аттик, который сам ожидал от Антония некоторых услуг, сумел, по-видимому, уладить дело, поскольку Цицерон остался «другом» Антония и двумя годами позже не без риска для своей репутации вернул ему какую-то сумму, очевидно, возвращая долг, то есть деньги, которые Антоний ссудил ему «из благодарности».

В том же, 62 году, кажется, в начале лета и, во всяком случае, до возвращения Помпея с Востока, Цицерон произнес речь «В защиту поэта Архия» — речь, образующую как бы светлую паузу среди интриг и нападок, теснивших оратора со всех сторон. Мы уже знакомы с поэтом Архием и знаем, какое влияние он оказал на Цицерона в юности. Чувство благодарности к старому учителю и явилось причиной того, что Цицерон при всем достоинстве консулярия согласился выступить защитником Архия. Возможно также, что оратор хотел оказать услугу Лукуллу — Архий дружил с ним па протяжении многих лет. Однако главное то, что Архий в глазах Цицерона — глашатай славы и бессмертия, а истинную славу и истинное бессмертие может дать только поэзия. Архий обещал воспеть в греческих стихах консульство Цицерона; и было только справедливо, что консулярии послужил поэту своим красноречием, для развития которого тот так много сделал. Речь Цицерона изобилует лирическими признаниями. О годах и чувствах своей молодости, о своей любви к славе — той, конечно, что достигается служением государству, но в еще большей мере благодаря поэтам, писателям, мыслителям, увековечивающим человека для потомства. Сразу же во вступлении к речи обозначаются мысли, которые много лет спустя были развиты в «Тускуланских беседах»: жажда славы, терзающая наши души, доказывает, что в каждом человеке заложена тяга к бессмертию; память, которую мы по себе оставляем, нам небезразлична, и даже после смерти никто не может остаться равнодушным к славе, которая и тогда «коснется какой-то части нашего существа». В творчестве Цицерона между речью «В защиту Архия» и «Тускуланскими беседами» важное место занимает сон Сципиона, завершающий диалог «О государстве». Он доказывает, что Цицерона постоянно преследовала мысль о жизни после смерти, которая дается в удел тому, чья деятельность на земле была особенно значительной и славной. Разумеется, Архий выиграл дело — тем более что председательствовал в суде Квинт Цицерон, в ту пору претор.