Эдинбург. История города - Майкл Фрай

Сведения эта комиссия собирала, в частности, в Либертоне — ныне это зеленый пригород Эдинбурга, тогда же он был шахтерской деревней. Выяснилось, что дети работали не меньше взрослых. Джанет Камминг, одиннадцати лет, рассказала, что «работает с отцом уже два года. Отец встает в два ночи, я встаю с женщинами в пять и возвращаюсь в пять вечера, работаю по пятницам весь вечер и возвращаюсь в пять утра». У Агнес Рейд, четырнадцати лет, все было еще хуже: «Я ношу уголь на спине. Не знаю, сколько он точно весит, но это больше центнера (британского. — Авт.). Это очень тяжелая работа, мы часто плачем. Почти никто из девушек ее не любит. Я бы с гораздо большей охотой пошла в прислуги, но думаю, что нужна своему отцу».

Мальчики, отбивавшие уголь киркой, трудились столько же, сколько и взрослые мужчины. Джордж Рейд, шестнадцати лет, говорил: «Я отбиваю уголь уже шесть лет. Пласт толщиной в двадцать шесть дюймов и мне приходится работать, неудобно извернувшись. Мужчинам, которые работают с этим пластом, приходится лежать на боку. Отец взял меня в штольню рано, чтобы я не попал в городе в плохую компанию. Это ужасно тяжелая работа». Джон Кинг, двенадцати лет, даже не ел как следует: «Я работаю все время, пока нахожусь в штольне, и потом получаю капусту или овсяную кашу. Работа такая тяжелая, что отбивает весь аппетит. Я спускаюсь в штольню в три часа утра, но ухожу из дома в два, а возвращаюсь в четыре или шесть вечера». У Александра Рида, двенадцати лет, свободного времени было еще меньше: «Я спускаюсь в штольню в два-три часа утра и рублю до шести вечера. После этого я наполняю вагонетки и ставлю их на рельсы… Вначале мне все время хотелось задремать в штольне, но теперь уже нет. Это ужасная работа. Я работаю с тридцатидюймовым пластом и мне приходится изворачиваться или работать, лежа на боку». Для Джона Джеймисона, двенадцати лет, рабочий день не заканчивался и после такого труда: «Я отбивал уголь вместе с моим отцом два года, привык к этому, не имею ничего против, только уж больно долго приходится работать. Я никогда не работаю меньше, чем с четырех утра до шести вечера, иногда всю ночь. Я хожу в ночную школу мистера Робертсона в Клейбернс, учиться читать и немножко пишу». Приходится только удивляться тому, насколько связно, пусть и безыскусно, эти дети умели выражать свои мысли, и еще более тому, как после долгих часов тяжкой работы они все же шли в школу — хотя для Дэвида Нейсмита, двенадцати лет, это было слишком: «Я работаю в штольнях пять лет, мне пришлось пойти работать, потому что отец слег с больной грудью, то есть он работал в плохом воздухе… Работа очень тяжелая, и я часто слишком устаю, чтобы вспоминать уроки». Уильям Вудс, четырнадцати лет, возможно, был жертвой силикоза: «Я в штольне уже три года. Я отбиваю уголь и оттаскиваю его на околоствольный двор. Я заступаю на работу в три утра и возвращаюсь в шесть. Это плохая работа, после нее я чувствую себя больным и вымотанным. Она мешает дышать».[269]

Трудности, с которыми сталкивалось население в сельских районах, составляли неразрывное целое с трудностями, с которыми боролось население в городе. Семьи из-за города, отправлявшиеся в столицу искать лучшей участи, не находили таковой, если оседали в Старом городе Эдинбурга, в котором теперь жили только бедняки, не имевшие выбора. Преподобный Джон Ли, священник собора Святого Жиля в 1830-х годах, сам был сыном ткача из Мидлотиана и оставил нам свидетельства о жизни в городе настолько душераздирающие, что они привлекли внимание Фридриха Энгельса, который в 1844 году процитировал его в своем сочинении «Положение рабочего класса в Англии»: «Я видел в свое время много бедности, но никогда не видел такой нищеты, как в этом приходе». У многих бедняков не было личных вещей, даже несмотря на то, что некоторые из них получали самое значительное вспомоществование, которое церковь могла им предложить. Ли мог назвать «78 домов, в которых не было кроватей, а в некоторых не было даже соломы». Он припомнил, как «две шотландских семьи, приехавшие в город в поисках работы с промежутком в два месяца, жили в каком-то жалком подобии погреба»; некоторые из их детей уже умерли. Все время они проводили во тьме, и «в одном углу была маленькая связка соломы для одной семьи, и другая — в другом для второй семьи. В углу стоял осел, которого устроили так же, как и этих бедолаг. Даже каменное сердце облилось бы кровью при виде такого скопления убожества в такой стране».[270]

Шотландский закон о бедняках делал Ли ответственным за прихожан, находившихся в подобном состоянии. Однако этот закон не стал менее жестоким с 1579 года, когда был принят впервые. Даже теперь он запрещал помогать здоровым людям, которые просто потеряли работу, чтобы им не расхотелось ее искать. Выплаты, производившиеся в пользу достойных бедняков, делались за счет налогов и благотворительных пожертвований, но вольные граждане Эдинбурга по-прежнему не любили выкладывать деньги ради бедняков. Ли подчеркивал, что даже эти выплаты едва ли могли помочь делу, пусть по закону и можно бы черпать средства из более щедрого источника. Дело в том, что мир изменился с 1579 года. Тогда страной правил стабильный ритм традиционного сельского хозяйства, теперь — изменчивая природа современной коммерческой деятельности. Кризис мог приключиться и тогда, но, по крайней мере, сельское общество держалось благодаря лежавшим в его основе вековым структурам, а в городе бедняки вели слишком нестабильный образ жизни, чтобы сформировать что-то, что можно было бы назвать общиной.

В начале XIX века помощь обычно требовалась примерно тысяче человек, не попавших ни в какие благотворительные учреждения. Чтобы претендовать на пособие, приходилось доказывать, что ты родился в Эдинбурге. Однако уже в 1743 году приходы Эдинбурга объединили средства и построили большой работный дом рядом с воротами Бристо (в одном из тупичков там до сих пор сохраняется крыло этого здания). Этот работный дом стал тем местом, куда собирали нищих, чье присутствие в общественных местах было нежелательно. Даже по местным меркам вонь там была «в высшей степени тошнотворной». В доме содержалось 700 подопечных. Требования к поступавшим были весьма строгими. Во-первых, они должны были «по закону иметь право получать помощь от города как нищие», как раньше; затем принимали тех, кто мог принести с собой собственные одеяла или мебель, которых всегда не хватало; затем — сирот, затем — вольных горожан и членов их семейств в стесненных обстоятельствах, а затем уже всех, для кого оставалось место. Встречали неприветливо. Живущим в работном доме полагалось носить блеклую голубую униформу. Их кормили только овсяной кашей, похлебкой и хлебом. И все же управляющие даже при таком спартанском режиме были перегружены заботами. Мало того, что нищие были достаточно беспокойной публикой, но к ним присоединялись и пациенты, выпущенные по причине неизлечимости из Королевского лазарета и обычно кончавшие свои дни здесь, поскольку им больше некуда было идти. Под публику, неудачно названную «испорченной», был отведено большое отделение. Сумасшедших помещали с глаз долой в подвал — именно там умер поэт Фергюссон. Ничто в этом работном доме не вызывало у благотворителей желания жертвовать хоть какие-то средства.[271] Скотт в «Эдинбургской темнице» намекал на жестокость, которая была там совершенно обычным делом. Персонаж романа Мэдж Уайлдфайр часто в своем безумии говорит правду, и вот что она поет о пребывании в работном доме:

У меня были крепкие пеньковые браслеты,И веселый свист плети,И молитва, и долгие посты.[272]

И даже это еще было не самое дно общества. На улицах оставались проститутки. Фергюссон их, конечно, знал.

У фонарного столба, с угрюмым видом,С опухшими глазами и кислой гримасойСтоит та, что когда-то была красавицей;Проституция — ее ремесло, порок — ее конец.[273]

В 1793 году издатель Крич сообщал, что теперь в Эдинбурге несколько сотен подобных женщин, в то время как в 1763 году во всем городе было только пять или шесть борделей: «Можно пройти от замка до дворца Холируд… в любой час ночи и не встретить ни одной уличной женщины». Ему трудно поверить. На этих страницах мы уже говорили о том, что в Эдинбурге проституток насчитывалось предостаточно, по крайней мере с XVI века, по причине того, что в городе у бедных девушек было мало возможностей заработка, а мужчин, проводивших время в столице в одиночестве по той или иной причине, было много. Однако общество признало факт существования проблемы только в 1797 году, когда в городе открыли Эдинбургский институт Магдалины, чтобы забрать проституток с улиц и сделать из них честных женщин, например прачек. Большинство бежало от работодателей, девушкам не нравилось, что те относились к ним свысока; имелись и более легкие способы заработать на жизнь.[274]