Ленинградские повести - Всеволод Кочетов

В ту пору довоенную ему не было и тридцати пяти. Широкий в плечах, невысокий ростом, с белобровым круглым лицом, он и весь был какой-то округлый, и на своих коротковатых, с кривинкой ножках, точно на колесах, не ходил, а катился по полям. За эту округлость да за присловье «ясно-понятно» девчата прозвали его ясным месяцем и, бывало, как увидят издали, так и затянут: «Ясный месяц плывет над рекою». Семен Семенович обижался, но ему все некогда было схлестнуться с насмешницами по-серьезному, и он откладывал это до более свободного времени. А работа бригадира известна — свободного времени не скоро дождешься.

На войне бывший бригадир от рядового дослужился в разведке до старшего сержанта, последний год был старшиной штабной роты на одном из южных фронтов. Иной раз встречался с командующим — генерал-полковником. Случались минуты — командующий угощал стопкой и расспрашивал про житье-бытье. Семен Семенович воодушевлялся, рассказывал о колхозе, о пшенице-белоколоске, даже и о «ясном месяце» вспоминал без обиды.

В походах по немецким да по австрийским землям Семен Семенович, которому уже шло к сорока годам, хозяйским глазом оценивал виденное. Не лежало сердце старшины к чужим селениям да городишкам. «Ишь ты, даже дрова и те норовят как на картинке сложить», — думал он, глядя на аккуратные поленницы в обнесенных палисадниками дворах. Всё для видимости. А разберись поглубже — отделяется народ друг от друга, жимолость стеной ставят между дворами — не заглянул бы кто. Каждый сам за себя и один против другого. Вот откуда буржуй берется.

Пестрополье, индивидуальная чересполосица вызывали его снисходительную улыбку, а над сельскохозяйственными машинами, соответствовавшими изрезанным полям своей малой мощностью, он просто-напросто смеялся. Семен Семенович давно привык мыслить большими масштабами: посев — так чтоб сотни гектаров, урожай — так чтобы тысячи пудов.

Когда и как вернется он в свое село, об этом Панюков в ту пору и не думал. Но подсознательно в нем копилась жажда больших дел, и, возвратясь после демобилизации со множеством медалей, которые своими надписями, как флажки на карте, отмечали его боевой путь по столицам Европы, он дня не прогулял без работы. Прежде всего ему не понравилось новое строительстве на родном пепелище.

— Ты что, Иван Петрович, свихнулся? — сказал он Краснову при первой же встрече. — Куда ты крышу этаким кукишем задрал? Не изба, а немецкая кирха. Весь вид портит. Моду такую выдумывать нечего. Избушек на курьих ножках строить, ясно-понятно, не будем: жизнь наново — так и жилье наново, но и кукиши-то зачем? Эка ты, Иван Петрович!..

— Хватил — кирха! — обиделся тогда Иван Петрович. — Строил как на душу легло — чтоб попросторней жить.

Стремление Краснова жить попросторней Панюкову было понятно. До самой войны Иван Петрович теснился с семьей в дедовой гнилой избенке и, сам плотник, никак не мог новую срубить: то в районе на постройке Дома Советов работает, то колхозную конюшню возводит, то клуб вздумали сооружать… Так годы и текут, до своего руки не доходят.

— Просторней — этого, Иван Петрович, никто не осудит. Это дело законное, — ответил Панюков Краснову. — Надо, чтобы и внешний вид соответствовал. Помнишь, в Москве, на выставке, мы видели новое белорусское село? И просторно всем, и красота какая! Социалистическое село — вот что нам надо, Иван Петрович. Чтобы у нас те, за кордонами, учились, как строить. Не только за себя думать приходится. Слушай, что скажу. Подходит как-то раз в Чехословакии крестьянин ко мне один. Он мал-маля по-русски, я мал-маля по-ихнему. Разговорились. «Скажите, говорит, товарищ, у вас, слышим мы давно, крестьяне коллективно работают. Как это — удобно? Выгодно?» Ну, про выгоду я ему с легкостью доказал. Подсчитал, что́ на трудодень каждый получает, сколько трудодней хороший работник вырабатывает, сколько земли за нами государство закрепило, какие удобрения отпускает, и так далее, и так далее. Цифры внушительные. Ему, вижу, и во сне такие доходы не снились. «Верно, говорит, верно, от вас от третьего подобное слышу. Данные полностью совпадают. Ну, а, извините, как у вас быт? С жильем как, с благоустройством?» Тут, Иван Петрович, уж извини меня ты, не про наши Гостиницы я ему рассказал, а про то белорусское селение. И пока рассказывал, полный план у меня в голове сработался: каким будет наше село в ближайшие годы, за всех нас, гостиницких мужиков, дал партии мысленное слово оправдать свой рассказ. Понял ты меня, Иван Петрович?

Удивился Иван Петрович: здо́рово мыслит Семен. Одинаковые у них с ним партийные билеты в карманах, а не одинаковой широты помыслы: дальше его, Ивана Петровича, Семка, видит. И решил Иван Петрович, что не иначе как в государственные люди ведет Панюкова его жизненная дорога. На ближайшем же колхозном собрании, когда встал вопрос, кем заменить тяжело больного председателя правления, он предложил кандидатуру Семена Семеновича.

Вспомнили колхозники былые бригадирские заслуги Панюкова — избрали. Тот сразу же взялся за свою линию. Чтобы прекратить красновские «художества», он специально съездил в Ленинград, привез чертежи благоустроенных домиков, выданные ему не где-либо, а в «самом союзе архитекторов». Застройка села пошла по строгому плану. Сейчас пока стояли бревенчатые стены с крылечками, но Панюков в мыслях видел их уже окрашенными в разные светлые краски, обшитые тесом, с резными наличниками; всюду молодые березки. Вдоль палисадников — лавочки, народ вечерами да по праздникам на них собирается, песни играют…

— Эх, деньжат бы побольше! — Панюков снова покосился на могильный камень. — «Зачем живем, не знаем»! Вы не знали — это верно. А мы… Мы не голуби.

— Семен Семеныч! — окликнула его шустрая девчушка, Катя Веселова, колхозный счетовод. — Насилу вас нашла. Ноги измочила, по снегу лазивши. Чего это вы сюда забрались? Синичек, что ли, ловите? К телефону скорей! Из райисполкома звонят.

— Синицу, Катя, каждый дурак шапкой накроет. За синицу держаться — журавля не поймаешь, — озабоченно ответил Панюков, а про себя подумал: «Ну вот, опять, поди, проборка», — вскочил с пенька, резким движением обломив добрую половину гнилушки, и поспешил к правлению.

«Перепутал председатель пословицу, — пробираясь следом за ним по рыхлым сугробам, думала Катя. — Или новую придумал? Он такой…»

2

В последнее мартовское воскресенье не работали только плотники. Остальным гулять было некогда, наваливались предпосевные дела. А плотники — что им? — тюкай да тюкай хоть круглый год, никакой спешки.

Иван Петрович с утра направил на бруске топор, наточил пилу и уселся возле окна против зеркала, вделанного в желтую плюшевую раму, — подравнивать ножницами бородку.

Евдокия Васильевна, поручив птичью ферму своей помощнице, старухе деда Степана, Фекле Березкиной, тоже хлопотала по дому. По ее понятиям, оставить мужика одного, без хозяйки — великое упущение: накрутит дел — в неделю не раскрутишь. Перетасует все в доме, переставит по-своему, не найдешь потом что где. Да и не мужичье занятие — чугунами заведовать. Евдокия Васильевна была хозяйкой старого закала. На хозяина, считала она, можно поворчать, прикрикнуть даже, но оставить его без ухода, ненакормленного — это уж немыслимое дело.

Хлопоты ее были в самом разгаре, когда из мезонина спустился жилец, и одновременно с ним, пошаркав подошвами сапог о еловые ветки в сенцах, в дом вошел Федор. Увидев в зеркале своего напарника, Иван Петрович, не оборачиваясь, приветствовал:

— Зятек будущий пожаловал! Мать, пироги на стол! Полмитрия!

— Опять за свое! Посовестился бы. — Локтем голой, облепленной тестом руки Евдокия Васильевна сделала жест в сторону Майбородова. — И что заладил: зятек, зятек! Который раз! Девку только в краску вгоняешь. Да и рано ей, да и не пойдет она за него!

— Пойдет! — поддразнил жену Иван Петрович. — Полный кавалер. За него — все до одной на селе выскочить готовы.

— Ну это еще мать надо спросить! Распорядитель!

Бывший строитель мостов только конфузливо улыбался и мял в руках барашковую кубанку с красным перекрестьем поверху. Майбородов недоуменно на него поглядывал, а раздраженная Евдокия Васильевна ушла на кухню.

Не то чтобы ей не нравился Федя Язев — кавалер всех трех степеней ордена Славы или она имела что-либо против него, — нет. Но претило Евдокии Васильевне пустое зубоскальство мужа. Замуж выдать — судьбу девке выбрать, до шуток ли тут. Да и не видно, чтобы дочка сохла по нем. Конечно, в нонешний век не привыкать к вольности молодых, но и потакать этой вольности не годится. Коли задумал — приди, поклонись отцу с матерью — благословите, мол. Ваше дело — в церкви ли, без церкви — тут не приневолишь, а спросить у родителей — как без этого!