Конокрад и гимназистка - Михаил Щукин

— Вы не можете ждать два дня, но часа два-три подождать можете? Я буду у вас в конторе, здесь нам встречаться больше не нужно. Ждите.

Кузьма выскочил из санок и подбежал к Николаю Ивановичу, задышливым голосом, словно сам скакал всю дорогу, сообщил:

— Аньку тоже взяли, прямо у бабки взяли! Чего делать-то будем?

На тревожный вопрос Николай Иванович не ответил. Покивал головой, будто соглашаясь с известием, и негромко приказал:

— Поглядывай тут…

Медленным, усталым шагом подошел к крыльцу шалагинской конторы, тяжело стал подниматься по ступенькам. В руке у него был старенький, потрепанный портфельчик. И этот портфельчик, точнее сказать — его содержимое, Николай Иванович должен был сейчас оторвать от себя, отдать, а душа противилась и не желала этого. Она иного жаждала: увидеть раздавленного полицмейстера Гречмана, насладиться его поражением. Да не судьба… Тонечка Шалагина, Вася-Конь и Анна безмолвно требовали спасения, и отказать им было невозможно. Николай Иванович передернул плечами, словно скидывал с них ненужную тяжесть, и решительно открыл дверь.

— Погоди, Николай Иванович, — окликнул его Кузьма, — позабыл…

Тот остановился в дверях, а Кузьма вытащил из-под сена в санках что-то похожее на длинную палку, замотанную в тряпку и перевязанную веревочкой. Донес, передал. Николай Иванович удобнее перехватил поклажу и вошел в контору.

Сергей Ипполитович, ожидая его, стоял у окна в своем кабинете и барабанил пальцами по подоконнику, выстукивая отрывистую мелодию.

— Вот главное ваше оружие на сегодняшний день. — Николай Иванович поставил портфельчик на стол, расстегнул его медные застежки и вытащил кипу бумаг. — Все это — наследство господина Бархатова, упокой, Господи, его душу грешную. Исполнял он при Гречмане и роль казначея, и змея-искусителя одновременно. Впрочем, вы полистайте, вам ясно станет, вы же по этой части, с торговыми бумагами дело имеете.

Сергей Ипполитович подвинул листы поближе к себе, с неохотой вгляделся в четкий и аккуратный почерк акцизного чиновника. Но глаза у него сразу блеснули, как только он прочитал первые строчки. Дальше, уже не обращая внимания на Николая Ивановича, он стал быстро перелистывать страницы, хмурился, покачивал головой, топорщил брови — видно было, что он искренне удивляется прочитанному. Даже взял счеты и быстро пощелкал костяшками, а затем присвистнул, увидев сложившуюся сумму. Стряхнул костяшки и поднял взгляд на Николая Ивановича:

— Знал, конечно, что Гречман ворует и взятки берет, но чтобы в таком количестве… Его же, сукиного сына, повесить мало! Впрочем, это… Что я должен делать?

Николай Иванович расстегнул пальто, из внутреннего кармана вытащил узкий конверт, положил его поверх бархатовских бумаг, придавил ладонью, словно боялся, что конверт унесет ветром. Постоял, внимательно разглядывая Сергея Ипполитовича, окончательно что-то решая для себя, и лишь после этого заговорил:

— Господин Шалагин, теперь все от вас зависит. А сделать вы должны следующее: вытащить из участка свою дочь, конокрада и девицу Анну Ворожейкину. Запоминайте. Не только дочь, но и этих двух. Дальше. Отдаете Гречману первые листы бархатовской бухгалтерии и ставите условие: остальные он получит после освобождения вашей дочери, конокрада и Анны Ворожейкиной. Вместе с листами отдаете и этот конверт. Там мое обязательство немедленно покинуть город, как только я смогу убедиться, что все освобождены. Видите ли, я в последнее время причинил много неприятностей полицмейстеру и думаю, что моему исчезновению из Ново-Николаевска он обрадуется.

— Теперь я догадываюсь, какие это были неприятности. Бархатова вы убили?

— Видит бог, я этого не хотел. Господина акцизного подвело слабое здоровье.

— Ладно, я не буду настаивать. Не хотите рассказывать — ваше право. Я хочу спросить о другом. Гречман — человек бывалый и осторожный. Вряд ли он так просто согласится на эти условия. А если согласится… Не получится так, что в последний момент устроит какую-нибудь гадость?

— Все может быть, Сергей Ипполитович, все, как говорится, в руце Божьей. Главное сейчас — чтобы вы были твердым и уверенным. Не соглашайтесь, если Гречман начнет предлагать иные варианты, говорите одно: только на тех условиях, которые написаны здесь. — И Николай Иванович, чуть приподняв руку, пришлепнул конверт ладонью — будто печать поставил.

— И какие же это условия?

— Поверьте, вам лучше не знать. У нас давняя тяжба с господином Гречманом, и лишних людей в эту тяжбу втягивать — дело неблагородное.

— Когда мне ехать в участок?

— Прямо сейчас. Кабинет закроете снаружи на ключ, а я останусь здесь и буду ждать вашего возвращения. В качестве заложника. — Николай Иванович усмехнулся и принялся снимать пальто. — Разрешите мне вашими папиросами угоститься?

— Конечно, конечно. Может, чаю?

— Лучше водки. Но выпьем мы, Сергей Ипполитович, чуть позже. Обязательно выпьем! Удачи вам. С богом.

— И вам того же.

Негромко стукнула дверь, звякнул ключ, вставляемый в нутро замка, сухо щелкнул сам замок.

Николай Иванович подошел к окну, проследил, как Сергей Ипполитович уселся в кошевку и отъехал, после этого он зачем-то открыл и закрыл форточку и затем плотно задернул шторы, оставив лишь узкую щель сбоку, посмотрел на часы и открыл коробку с папиросами — все это он делал размеренно и неторопливо, оставаясь внешнее абсолютно спокойным. Только глаза тревожно поблескивали. Закурив, вытащил из угла палку, которую ему вручил Кузьма, развязал веревку, размотал тряпку, и в руках у него оказалась винтовка. Николай Иванович достал из кармана обойму и клацнул затвором, загоняя патрон в патронник.

Гречман, наваливаясь грудью на стол, будто хотел проломить его, исподлобья угрюмо смотрел на Чукеева, и тот под недобрым взглядом начальника все ниже опускал голову. Докладывать ему было нечего: всю ночь, до самого утра, слушал он звуки горячих поцелуев, разную любовную чепуху и прочую дребедень, а по делу, ради которого и затеяно было это сидение в соседней камере, — ни единого слова.

— Значит, так, слушай сюда. — Гречман, не шевелясь, исподлобья продолжал смотреть на Чукеева, и шея его под тугим воротником мундира наливалась багровой краской — первый признак, что вот-вот последует удар кулака по столешнице, крик и брань. Но в этот раз Гречман почему-то сдержался, сглотнул слюну и продолжил: — Конокрада с девкой — в разные камеры. Будем по отдельности допрашивать. С пристрастием…

И сильная короткопалая ладонь увесисто шлепнула по столешнице.