Благослови зверей и детей. Участница свадьбы - Карсон МакКалерс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Джералд подслушивал, стоя на лестнице.
Допив виски, они торжественно и многозначительно поглядывали друг на друга. Должна же на них подействовать такая порция! Лалли-1 попробовал было рыгнуть, но на пустой желудок это вышло как-то несерьезно.
Тут до Шеккера дошло, что наступил его час. Он не стал кривляться и повторять папашины шуточки, а прошелся вместо этого по кругу, согнув руки в локтях. Они спросили его, что это он изображает.
— Это бизонья пляска. Я об этом читал. Когда бизонов не стало, индейцы чуть с катушек не съехали. И пляски устраивали, чтобы бизоны вернулись. Плясали до упаду.
Набычившись, Шеккер замотал головой и захрипел:
— Великий вождь Шеккер пить огненная вода… плясать индейский пляска… звать назад бизоны… звать на большой потлач…
Остальные не знали, как себя вести. Наконец, чувствуя необходимость как-то проявить опьянение, они выстроились перед Шеккером — Тефт, Гуденау и братья Лалли. Согнувшись в поясе, поматывая головами, подергивая локтями, они медленно двинулись по кругу, хриплыми голосами выкликая: «У-ху-ху, у-ху-ху». Они были удивлены: им нравилась эта пляска. В их ушах гремели призрачные барабаны. Ноги отбивали ритмы старинных преданий. Вместе с потом из пор вымывался постыдный страх. Из старых горьких трав стряпали они новое зелье. От виски просыпалась гордость и наследственная память. Они топали, подскакивали, наставляли друг на друга воображаемые рога и вполголоса повторяли: «У-ху-ху, у-ху-ху, у-ху-ху».
Они замерли. Им недоставало Коттона. А он влез на ограду и поверх загона всматривался в автостоянку и каменный дом. Они присоединились к Коттону.
— Эй, Коттон!
— Бледнолицый брат не плясать. Почему?
— Вы лучше туда гляньте, — ответил он. Они повиновались.
— Через час-полтора рассвет. Стрелки проснутся и начнут приводить в порядок оружие. А кто-нибудь сходит сюда взглянуть на добычу. — Коттон развернулся на перекладине. — А теперь посмотрите туда.
— Они обернулись.
— Вот они, бизоны. Никуда не ушли. Стоят здесь, здоровые, жирные, и травку щиплют, Я думал, они убегут, но они-то совсем ручные.
— Ну так что же?
— В чем дело?
— Бледнолицый брат говорить загадка.
Коттон спрыгнул вниз и уселся на землю, прислонясь спиной к ограде. Остальные тоже спустились и сели рядом. Расстегнув «молнию» на куртке, Коттон вытащил из-под майки армейскую бляху и принялся теребить ее, как четки.
— Худо дело? — спросил Лалли-2.
— Ага.
— А в чем проблема?
— В том, что мы своего не добились. Ни черта мы не добились!
Коттон обжег их взглядом, от волнения речь его стала невнятной.
— Что мы сделали? Выпустили бизонов на волю. А утром их окружат и убьют. Эти охотнички явились сюда, чтобы завтра пристрелить три десятка бизонов, и они своего не упустят.
Мы тут виски распиваем, пляски устраиваем, домой собираемся — а ни черта ведь не сделано!
Поколению Коттона войну доставляли на дом. Играть в полицейских и гангстеров, в ковбоев и индейцев — этого им было мало. Стоило нажать на кнопку, чтобы с головой окунуться в сплошное насилие — так выглядела вьетнамская война на телеэкране. Коттон бредил Вьетнамом. Это была переносная война: поставишь телевизор в гостиной — вот тебе воздушный налет, перетащишь в спальню — вот тебе карательная операция, унесешь в ванную — вот тебе артобстрел с моря. Напалм на завтрак, горы трупов — к обеду. Мысленно Коттон не расставался с картой боевых действий. Его воображение щетинилось новейшими видами оружия. Вьетнамская деревня была для него реальнее индейского поселка. Он распростился с ребяческими фантазиями — первым высадиться на Луну или стать лучшим бейсболистом Америки. Вместо этого Коттон с остатками своего взвода пробирался через рисовые поля, поднимал в атаку солдат, осколком ему отрывало ногу, и президент награждал его орденом в Белом доме. Больше всего Коттон боялся, что, пока он вырастет, война кончится.
Вдвоем с матерью они жили на берегу озера в Рокки-Ривер, предместье Кливленда. Как-то вечером, после последних известий, покрутив ручку, чтобы найти программу с подробной военной сводкой, Коттон, распахнув с размаху дверь, явился к матери в спальню и — с воображаемым автоматом в руках — залег в засаде на кровати, а она между тем, сидя перед трюмо, готовилась к выходу в свет. Мать наложила на лицо тон, накрасила глаза, наклеила фальшивые ресницы. Коттон вспомнил, как в Квебеке она в первый же день потребовала вернуться в лоно цивилизации, потому что ей уже надоело. Мать обвела глаза карандашом и в уголках поставила черные точки. Коттон стал Замечать, что в последнее время она все хуже играет в теннис. Раньше она тигрицей металась по корту. Набрав на щеточку краску из серебряной коробочки, мать наложила тени на веки. Она то баловала Коттона, то муштровала. На скулы она наложила немного румян и растерла их. Джон вдруг подумал, что мать, должно быть, боится: молодость уходит, приближается одиночество, не хватает денег. А еще пуще она боится сына, потому что скоро он станет взрослым. Двумя оттенками помады она подкрасила губы, сверху прошлась бесцветным карандашом и приложила ко рту бумажную салфетку. Чтобы сохранить молодость, размышлял Коттон, матери нужно, чтобы сын оставался ребенком. Капнув духов за ушами, она поглядела на него в зеркало, улыбнулась и спросила: «Правда, мамочка у тебя красавица?».
— Чего ты боишься? — спросил Коттон. — Старости?
— Ну-ну, не хами.
— Я не хамлю, — ответил он. — Мне пятнадцать лет. Постарайся это усвоить. Меньше чем через два года мне исполнится семнадцать. И знаешь, что я тогда сделаю?
— Что?
— Пойду в морскую пехоту. Это разрешается, если родители дают письменное согласие.
— Я такого согласия не дам.
— Дашь. Ты наклюкаешься в день моего рождения и даже не посмотришь, что подписываешь. А если не подпишешь, я повешу на шею плакат и выйду с ним к кливлендскому яхт-клубу. А на плакате напишу: «Моей мамочке сорок два года».
— Только попробуй! — воскликнула
