Истории про девочку Эмили - Монтгомери Люси Мод

Эмили сделала над собой усилие… улыбнулась… и уехала. Бабушка Нэнси и Кэролайн вернулись в заднюю гостиную к своим картам. Дин Прист свистнул Твиду и пошел на берег залива. Ему было так одиноко, что он даже посмеялся над собой.

Эмили и кузену Джимми надо было столько всего обсудить, что путь до Молодого Месяца показался обоим очень коротким.

В пронзительном свете вечернего солнца дом Марри выглядел совсем белым, а серый цвет старых амбаров стал удивительно сочным и ярким. Три Принцессы, высоко вздымающие свои ветви на фоне серебристого неба, были все такими же неприступными и величественными. За прибрежными полями самозабвенно пел свои песни старый залив.

Тетя Лора выбежала на крыльцо, чтобы встретить путешественников. Ее прелестные голубые глаза сияли радостью. Тетя Элизабет была в кухне — готовила ужин. Она лишь пожала Эмили руку, но выглядела при этом чуть менее мрачной и величественной, чем обычно, и вдобавок испекла пирожные со взбитыми сливками — самые любимые пирожные Эмили. Перри, босоногий и загорелый, держался поблизости, чтобы поскорее рассказать ей все новости о котятах, телятах, поросятах и недавно вылупившихся цыплятах. Вскоре примчалась Илзи, и Эмили обнаружила, что за время своего отсутствия успела забыть, какая Илзи пылкая и живая, какие у нее блестящие янтарные глаза, какая шелковистая грива золотых волос: выбившиеся из-под ярко-голубого шелкового берета, который купила для нее в Шрузбури миссис Симмз, они еще больше напоминали настоящее золото. Как предмет одежды этот кричаще яркий берет оскорблял глаза и чувства Лоры Марри, но явно подчеркивал великолепие кудрей Илзи. Илзи с восторгом заключила Эмили в объятия и жестоко поссорилась с ней уже через десять минут после этого, так как Эмили отказалась отдать ей единственного оставленного в живых котенка Задиры Сэл.

— Он должен жить у меня, мерзкая ты гиена, — горячилась Илзи. — Он настолько же мой, насколько и твой, жадная ты свинья! Его отец — наш старый амбарный кот.

— Такие разговоры неприличны, — сказала тетя Элизабет, побледнев от ужаса. — И если вы, девочки, будете ссориться из-за котенка, мне придется его утопить… помните это.

Илзи в конце концов удалось умиротворить, позволив ей выбрать имя для котенка и заверив, что владеть им они будут пополам. Илзи назвала его Ромашкой. Эмили сочла имя не совсем подходящим: кузен Джимми упоминал о котенке как о «маленьком котяре», и она подозревала, что животное является представителем сильного пола. Но уж лучше было согласиться, чем вновь вызвать гнев тети Элизабет, обсуждая запретные темы.

«Я смогу называть его Ром, — подумала она. — Это звучит более мужественно».

Котенок был нежным полосатым серым крошкой, напомнившим Эмили о ее дорогом утраченном Майке. И пахло от него так приятно — теплом, чистым мехом и еще, совсем чуть-чуть, клеверным сеном, в котором Задира Сэл устроилась со своим потомством.

А после ужина из старого сада до Эмили донесся свист Тедди — все тот же чарующий звонкий призыв. Эмили выскочила из дома, чтобы поприветствовать его… что ни говори, а не было в мире второго такого друга, как Тедди. Оба тут же, в полном восторге, помчались в Пижмовый Холм, чтобы взглянуть на щенка, которого Тедди получил в подарок от доктора Бернли. Миссис Кент, казалось, была не слишком рада видеть Эмили и держалась как никогда холодно и отчужденно. Сидя в стороне, она смотрела, как двое детей играют с толстеньким маленьким щенком, и в ее темных глазах тлел огонь, от которого Эмили становилось как-то не по себе всякий раз, когда ей случалось встретиться с ней в взглядом. Еще никогда она не чувствовала с такой остротой неприязненного отношения миссис Кент к себе.

— Почему я не нравлюсь твоей матери? — прямо спросила она у Тедди, когда они понесли маленького Лео в амбар, чтобы устроить его там на ночь.

— Потому что нравишься мне, — отрывисто отвечал Тедди. — Ей не нравится все, что нравится мне. Боюсь, она очень скоро отравит Лео. Я… я хотел бы, чтобы она не любила меня так сильно! — воскликнул он, с зарождающимся в душе протестом против этой неестественно ревнивой любви, которая, как он скорее ощущал, чем сознавал, связывала его по рукам и ногам. — Она говорит, что не позволит мне заниматься латынью и алгеброй в этом году… ты ведь слышала, как мисс Браунелл сказала, что я вполне мог бы… Не позволит, так как я все равно не пойду в колледж. Она говорит, что не вынесет разлуки со мной… никогда не вынесет. Насчет латыни и прочего я не огорчаюсь… но мне хочется выучиться на художника… хочется когда-нибудь поехать и поступить в школу, где учат рисовать. Но она мне не позволит… мои рисунки и сейчас ее раздражают: ей кажется, что моя любовь к рисованию больше, чем к ней. Это не так… я люблю маму… она ужасно милая и добрая ко мне во всем остальном. Но ей кажется иначе… и она сожгла некоторые из моих рисунков. Я точно знаю, что она это сделала. Они пропали со стены амбара, на которой висели, и я нигде их не могу найти. Если она сделает что-нибудь с Лео… я… я ее возненавижу.

— Скажи ей об этом, — хладнокровно посоветовала Эмили, проявляя прежде всего характерную для Марри дальновидность. — Она не знает, что тебе известно, кто отравил Дымка и Лютика. Скажи ей, что ты все знаешь и что, если она сделает что-нибудь с Лео, ты больше не будешь ее любить. Она испугается, что ты ее разлюбишь, и не тронет Лео… я знаю. Скажи ей об этом мягко… не обижай ее… но все-таки скажи. Так будет лучше для всех заинтересованных сторон, — заключила Эмили, восхитительно имитируя тон тети Элизабет, изрекающей свой очередной ультиматум.

— Пожалуй, я скажу, — согласился Тедди, на которого этот тон произвел большое впечатление. — Я не могу допустить, чтобы Лео исчез так же, как мои кошки… у меня еще никогда не было щенка, а я всегда очень хотел иметь собаку. Ах, Эмили, я ужасно рад, что ты вернулась!

Это было так приятно слышать… особенно от Тедди. Эмили отправилась домой, чувствуя себя счастливой. В старой кухне горели свечи, их пламя танцевало в порывах легкого ветерка, влетающего в дверь и окно.

— Думаю, Эмили, тебе не очень понравятся свечи после ламп, к которым ты привыкла на Старой Мызе, — сказала тетя Лора с легким вздохом. Одним из огорчений в жизни Лоры Марри было то, что тирания Элизабет простиралась до таких мелочей, как освещение.

Эмили задумчиво огляделась. Одна свеча зашипела и качнулась к ней, словно приветствуя ее. Другая, с длинным фитилем, сверкала и тлела, как угрюмый маленький демон. У третьей было совсем крошечное пламя — такая хитрая, задумчивая свеча. Еще одна покачивалась со странной огненной грацией на тянувшем из двери сквозняке. А еще одна горела, как верная душа, устойчивым, прямо поднимающимся вверх пламенем.

— Не знаю… тетя Лора, — медленно ответила Эмили. — Человек может… дружить… со свечами. Думаю, свечи мне все-таки нравятся больше.

Ее услышала тетя Элизабет, вернувшаяся из летней кухни. Что-то вроде удовлетворения блеснуло в ее голубых, как залив, глазах.

— У тебя есть толика здравого смысла, — заметила она.

«Это второй комплимент, который я слышу от нее», — мелькнуло в голове у Эмили.

— Я думаю, Эмили подросла за то время, что гостила на Старой Мызе, — сказала тетя Лора с легким сожалением.

Тетя Элизабет, задувая свечи, бросила через очки внимательный взгляд на Эмили.

— Я этого не замечаю, — сказала она. — Платье на ней все такое же длинное.

— Я уверена, что она теперь выше ростом, — настаивала Лора.

Кузен Джимми, чтобы разрешить спор, подвел Эмили к дверному косяку. Ее макушка оказалась точно на уровне прежней метки.

— Вот видишь, — сказала тетя Элизабет с торжеством; ей было приятно, что она права даже в такой мелочи.

— Но выглядит она… иначе, — вздохнула Лора.

Лора была отчасти права. Эмили действительно выросла, став и выше, и старше душой, если не телом. Именно эту перемену почувствовала Лора, как это всегда быстро чувствует близкий и нежно любящий человек. Эмили, вернувшаяся со Старой Мызы, отличалась от той Эмили, которая уезжала туда. Она уже была не совсем ребенком. Рассказы бабушки Нэнси о прошлом семьи, над которыми Эмили размышляла, долгие мучительные сомнения в правдивости истории о матери Илзи, тот ужасный час, когда она лежала бок о бок со смертью на прибрежных утесах, общение с Дином Пристом — все вместе это помогло развиться ее уму и чувствам. На следующее утро, отправившись на чердак и вытащив из-под дивана свой драгоценный маленький сверток рукописей, чтобы с любовью перечитать их в очередной раз, она с удивлением и немалым огорчением обнаружила, что ее творения далеко не так хороши, как ей казалось прежде. Некоторые из них были явно глупыми; она стыдилась их…. так стыдилась, что тайком пронесла их в кухню и сожгла в плите. Это вызывало немалое раздражение у тети Элизабет, когда та пришла готовить обед и обнаружила, что вся топка забита обгоревшей бумагой.