Власть без славы. Книга 2 - Фрэнк Харди
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
За полгода до смерти Марты его здоровье, много лет не причинявшее ему особых хлопот, резко ухудшилось. Артрит обострился, а на боку появилась злокачественная опухоль. Он спешил закончить свои мемуары: ему хотелось раскрыть подоплеку так называемого «плана премьера», разоблачить Тэргуда, Саммерса и всю их клику, доказать тлетворное влияние Джона Уэста и католической церкви на лейбористскую партию. Но зрение его с каждым днем слабело, мысль работала вяло, и писал он без былого огня и блеска.
В вечер после похорон, сидя в одиночестве за своим письменным столом, Фрэнк Эштон думал о Гарриет. Память о ней никогда не покидала его, но во время болезни жены он не решался даже писать Гарриет, а теперь — одинокий, удрученный, он вправе уйти к ней, если она еще не забыла его. Вправе ли? Старый, больной — ему нужна сиделка, а не возлюбленная. Ведь ему под семьдесят. А Гарриет? Да ей, наверно, за пятьдесят! Странные шутки шутит жизнь. Почему он не ушел к Гарриет давным-давно? Смелости не хватало. Фрэнк невольно говорил себе, что поступил неправильно и что, если бы он ушел в свое время к любимой женщине, это было бы лучше для всех, в том числе и для бедной Марты. Да, вся жизнь его — позорный провал. Он не умел решительно отстаивать свои убеждения не только в политике, но и в своих отношениях к обеим любившим его женщинам. Он добился только того, что сделал несчастными и ту и другую. А теперь, на склоне лет, когда смерть Марты вернула ему свободу, он придет к Гарриет, если она примет его, — придет с разбитым сердцем и немощным телом.
Три недели он колебался, потом вдруг принял решение и самолетом отправился в Мельбурн. Прямо с аэродрома он на такси поехал в свой бывший избирательный округ, где в маленьком доме жила Гарриет вместе с замужней сестрой.
Он подошел к калитке, тяжело опираясь на палку.
Дверь отворила Гарриет. Сначала она не узнала его, потом ахнула и торопливо заговорила: — Фрэнк, ты? Заходи, заходи, пожалуйста.
Она помогла ему дойти до маленькой гостиной и села рядом с ним на диван. Он заметил, что в волосах ее мелькает седина, но выглядела она молодо, на все еще миловидном лице почти не было морщин.
— Гарриет, — начал он, — я не мог заставить себя написать. — Марта… она…
— Знаю, Фрэнк. Я встретила твоего сына. Из того, что он мне рассказал, я все поняла…
— Я подумал… может быть… Ты видишь, я болен, одинок… я…
Она положила ладонь на его руку. — В этом доме есть отдельная квартирка. Хорошая солнечная спальня и маленький кабинет с камином. После смерти матери там осталась вся мебель, и я всегда держала комнаты в чистоте и порядке. Я думаю, тебе здесь будет удобно, а я с радостью стану ухаживать за тобой.
Она силилась улыбнуться, но он видел, что ее глаза полны слез.
* * *Ни мысли о войне, ни перипетии скандала в молочной промышленности не могли разогнать чувств одиночества и тоски, все сильнее томивших Джона Уэста.
Единственным его утешением по-прежнему была Вероника Мэгайр. Она часто отвозила его в контору и обратно домой, каждую субботу ездила с ним на стадион. Иногда они ходили в кинотеатр, принадлежавший Джону Уэсту. Однажды вечером, через месяц после назначения правительственной комиссии, Джон Уэст, сидя с Вероникой в ее машине, всю дорогу до дома молчал.
Веронике уже было за пятьдесят, но она очень следила за собой и казалась на добрых десять лет моложе. Темный костюм, светлая кружевная блузка, элегантная шляпа на красивых седых волосах — весь ее облик чрезвычайно привлекал Джона Уэста.
У ворот особняка Вероника сказала: — Не унывайте, Джон, они выпутаются.
— Выпутаются? — резко спросил он. — Кто? Я не имею никакого отношения к этой комиссии.
Она положила руку на его плечо. — Ручаюсь, что без вас дело не обойдется. Хотя бы потому, что вы захотите спасти Трамблуорда и компанию. Но вам следовало бы предупредить их, чтобы они были поосторожнее. — Она говорила весело и беззаботно, стараясь успокоить его страхи, в которых — она знала это — он ни за что не признается.
— Они действовали, не спросясь меня, — сказал он и вдруг, к собственному удивлению, подробно и без обиняков рассказал ей все.
Своим сочувствием она сумела расплавить стальную броню, в которую он замкнулся. Это не то что Нелли! Если бы она всегда была рядом с ним, быть может, вся его жизнь сложилась бы по-иному. — Зачем вам все эти тревоги, Джон? — спросила она. — Почему бы вам не жить спокойно и счастливо?
Выходя из машины, он коснулся ее руки. — Слишком поздно, — сказал он. — По-другому я жить не умею.
Она смотрела ему вслед, пока его немного сутулая кривоногая фигура не скрылась за поворотом усыпанной гравием дорожки, ведущей к веранде нарядного белого особняка, потом пожала плечами и уехала.
В столовой Джон Уэст застал одного только Джо.
— Где мать? — спросил он сына, не поднимая головы от тарелки с салатом.
— У себя. Она очень расстроена. Она получила письмо от Мэри.
— А что в письме?
— Не знаю. Наверно, плохие новости. Мама сказала, что скоро сойдет вниз. Я хотел ее успокоить, спрашивал, что случилось, но ты же знаешь маму.
Джон Уэст вышел из-за стола и быстрыми шагами направился к лестнице. Навстречу ему спускалась Нелли с конвертом в руке. Лицо у нее было измученное, глаза покраснели от слез.
С тех пор как началась война, Нелли больше всего тревожилась о Марджори. После смерти Ксавье она тяжелее, чем прежде, переносила разлуку с дочерьми и теперь очень беспокоилась о них, особенно о старшей. За последнее время она не раз говорила мужу, что боится за Марджори, хотя после смерти своей матери почти не разговаривала с ним, только временами жаловалась на боли в спине.
Накануне вечером она сказала: — Бедная Марджори, что-то с ней будет? Вдруг немцы бросят ее в какой-нибудь свой ужасный лагерь?
— Чего ради? — возразил Джон Уэст. — Она теперь немка, так же как ее муж и дети.
Джон Уэст и Нелли сошлись у лестницы. — Письмо от Мэри? — спросил он. — Что случилось?
Нелли прислонилась к перилам, схватившись рукой за поясницу. Она протянула ему письмо и всхлипнула.
— Она пишет про Марго. Это ужасно! И меня уже опять мучает боль в спине.
— Боль в спине! И когда ты поймешь, что никакой болезни у тебя нет! — с досадой сказал Джон Уэст.
Письмо было от Мэри и адресовано Нелли. Он развернул его и поспешно пробежал глазами.
«…за месяц до того, как разразилась война, я отправилась самолетом в Германию повидать нашу Марго. Мне удалось убедить ее, что война неизбежна, и увезти с собой в Англию».
Вот молодец! — гордясь дочерью, подумал Джон Уэст, но тотчас подавил это чувство.
«…нам пришлось уехать, ни слова не сказав ее мужу, Паулю — он член нацистской партии, отвратительный пьяница и фашист. Мы не могли увезти детей.
Бедная Марго рассказывала ужасные вещи. Она до смерти боится мужа и вообще нацистов. С тех пор как она не получает денег из дому, муж совсем знать ее не хочет».
Говорил же я ей! — подумал Джон Уэст.
«Марджори провела в Англии всего несколько дней. По-английски она говорит с заметным немецким акцентом, а главное, она очень беспокоилась о детях. Она вернулась в Германию. Она сказала, что теперь она немка и не может бросить своих детей. Я не могла удержать ее. Теперь, когда началась война, один бог знает, что с ней будет. Может быть, мы ее никогда больше не увидим…»
Джон Уэст бегло просмотрел письмо до конца.
— Что же нам делать? — причитала Нелли. — Бедная моя Марджори! Зачем ты обошелся так жестоко с нею!
— Жестоко! В чем я виноват? Я хотел помешать ей выйти за этого Андреаса. А вы все сговорились и помогли ей удрать в Германию.
— Да, но ты выгнал ее. Ты лишил ее наследства!
— Не сваливай все на меня! Она сама виновата — пусть пожинает, что посеяла.
Джон Уэст вернул жене письмо и, не кончив обеда, прошел в гостиную. Он долго сидел там, стараясь заглушить укоры совести. На другой день он не удержался и сказал Пату Кори, что очень беспокоится о своей дочери Марджори — она в Германии и, вероятно, в концентрационном лагере.
Работа правительственной комиссии продолжала привлекать всеобщее внимание, несмотря на интерес, возбуждаемый известиями о ходе войны. Англичане сбрасывали на Берлин листовки. Газеты продолжали шуметь по поводу пакта о ненападении между Россией и Германией; заголовки кричали о продвижении немцев в глубь Польши.
Том Трамблуорд категорически отрицал свою вину. Верно, некий субъект по имени Гилберт обращался к нему, но он, Трамблуорд, сказал, что ничем помочь не может. А все, что Гилберт говорит, — просто вранье! На вопрос, откуда взялись двести фунтов, внесенные на его текущий счет как раз в то время, когда должно было состояться предполагаемое вручение взятки, Трамблуорд ответил, что он снял было сто фунтов, чтобы послать жену на курорт, а она не поехала; вторая же сотня — долг, уплаченный ему зятем. То обстоятельство, что по текущему счету зятя не видно было, чтобы он снимал в те дни такую сумму, нисколько, видимо, не смущало Трамблуорда.