Избранное. Том 2: Серебряные яйцеглавы; Ночь волка; Рассказы - Фриц Лейбер

На каких-то пару секунд в кабине воцарилась тишина, которую нарушил смех Алисы.

— Тогда мы мечтали, — объяснила она. — Мы потеряли голову. Но теперь речь идет о практических вещах, как ты сказал. Чего же ты ждешь от нас, если мы решим бросить свое ремесло, как ты его назвал, — что мы отправимся в Уолла-Уолла или Уачиту и сдадимся? На этот раз в Уачите мне могут не только правую руку отрубить, а ведь это они сделали лишь по подозрению.

— Или возьмем Атла-Хай, — добавил я со значением. — Неужто ты ждешь, Папаша, что мы признаем себя убийцами, когда окажемся там?

Старый чудак улыбнулся и сощурил глаза.

— Да, после этого вас ждут не очень приятные перспективы. В большинстве мест вас просто вздернут, предварительно подвергнув пыткам. Если взять Мантено, там вас могут засадить в клетку, будут кормить помоями и молиться за вас. И что, поможет это вам или кому-нибудь еще? Если мужчина или женщина отказываются от убийства, им нужно многое привести в порядок, прежде всего — собственный ум и чувства, потом они должны хоть как-то примирить свою совесть с теми убийствами, что уже совершили, — помочь ближнему своему или что-то в этом роде, — затем они должны принести благую весть остальным убийцам, которым она еще не открылась. На баклуши времени не будет. Поверьте мне, впереди их ждет много работы, и сделать ее можно, главным образом, только в Мертвых землях. А от городских придурков помощи ждать не приходится, потому что им не понять нас, убийц, и того, что нами движет. Нашу работу мы должны сделать сами.

— Эй, Папаша, — вклинился я, немного заинтересовавшись дискуссией (до прибытия в Атла-Хай заняться все равно было нечем, разве что Папаша ослабит бдительность). — Я понимаю твою точку зрения на городских недотеп (я называю их культурными извращенцами) или как их там еще, с их мозгами набекрень, но все равно — человек, который отказывается от убийства, перестает быть волком-одиночкой. Он должен принадлежать к какому-нибудь обществу, к какой-нибудь культуре, какими бы обременительными или дурацкими они ни были.

— Ну хорошо, — сказал Папаша, — а у нас, жителей Мертвых земель, нет разве своей собственной культуры? Со своими обычаями и традициями и всем прочим? Конечно, культуры не очень развитой и довольно запущенной, однако и в этом может заключаться ее прелесть.

— Так-то оно так, — согласился я, — но эта культура основана на убийстве и посвящена исключительно убийству. Убийство — способ нашего существования, и это сводит на нет все твои доводы, Папаша.

— Позволь внести поправку или, скорее, дать иную интерпретацию, — Теперь его голос на время утратил свои стариковские хрипловатые интонации, стал звучнее и значительней, словно принадлежал не Папаше, а кому-то другому. — Каждая культура — это средство развития, так же, как и средство существования, потому что главный закон жизни — это развитие. Наша культура, культура Мертвых земель, должна развиваться от убийства к отказу от него. Таково мое мнение. Пожалуй, это самый тяжкий путь развития, с которым кому-либо доводилось сталкиваться, но все же это путь развития. Множество куда более мощных и утонченных культур так и не смогли решить проблему войн и убийств — уж мы-то это отлично знаем, так как живем на обломках грандиознейшего их крушения. Возможно, именно мы, обитатели Мертвых земель, погрязшие в каждодневном убийстве, не способные отрицать, что оно стало частью нас самих, не имеющие сил выбросить его из наших голов, как это делают городские недоумки, — возможно, именно мы, жители Мертвых земель, сможем справиться с этой скромной проблемой.

— Но, черт возьми, Папаша, — возразил я, помимо воли приходя в возбуждение. — Даже если мы и обладаем культурой, способной к развитию, — это не культура кающихся убийц. Только настоящая культура предполагает, что убийца раскаивается и исповедуется, а потом его вешают или заключают в тюрьму — и таков дурацкий удел каждого. Тут необходимы религия и суды, палачи и надзиратели и многое-многое другое. Не думаю, что человеку достаточно сказать «Извините, я не прав» и отправиться наставлять и ободрять других убийц — этого вовсе не достаточно, чтобы вытравить в себе чувство вины.

Папаша сделал квадратные глаза:

— Ты так уверен, что чувство вины абсолютно необходимо, Рэй? — требовательно спросил он. — Разве тебе недостаточно просто понимать, когда делаешь что-то неправильно? Чувство вины — это роскошь. Естественно, мало просто сказать «Извините» — тебе придется потратить большую часть оставшейся жизни на оправдание уже совершенного… и того, что еще совершишь! А относительно виселиц и тюрем — никогда не было доказано, что с убийцами нужно обращаться именно так. Теперь о религии — некоторые из нас, кто бросил убивать, набожны, а многие (включая меня) — нет; некоторые из верующих думают (может, не надеясь до конца искупить свою вину), что прокляты навеки, но это не мешает им хорошо делать свою работу. А теперь я спрашиваю тебя: является ли такая мелочь — уверенность, что проклят навеки, — достаточным основанием для того, чтобы вести себя, как, последняя гнида?

Каким-то образом это подействовало. Последнее утверждение Папаши было настолько прямо обращено ко мне и в то же время настолько искренне, что я не мог не почувствовать к нему теплоту. Хочу, чтоб меня правильно поняли: я вовсе не стал пылким поклонником его философии, но счел забавным поддерживать этот разговор — до тех пор, пока самолет шел на автопилоте и лучшего занятия у нас не было. Алиса, похоже, чувствовала нечто подобное. Подозреваю, что любого бродягу, который сумел бы так подшутить над религией, как это удавалось Папаше, она бы занесла в наградные списки на получение Серебряной звезды, Бронзовой, на худой конец.

Атмосфера заметно разрядилась. Для начала мы попросили Папашу рассказать об этих «мы» и «нас», о которых он часто упоминал, и оказалось, речь идет о нескольких дюжинах (или сотнях — никто их точно не подсчитывал) убийц, которые завязали и отправились кочевать по Мертвым землям, пытаясь завербовать других и помочь тем, кто этого хочет. Время от времени они собирались вместе в кое-каких известных только им местах в заранее обусловленное время, но, по большей части, все время пребывали в пути — по двое, трое или — гораздо реже — в одиночку. Это сообщество состояло из мужчин, во всяком случае, до сих пор Папаша не слышал, чтобы в нем были женщины, но со всей серьезностью уверял Алису, что против вступления девушки никаких возражений не будет. С недавних пор они стали называть себя Анонимными Убийцами по аналогии с какой-то довоенной организацией, истинных целей которой Папаша не знал. Некоторые из них уходили из сообщества и снова возвращались к убийству, однако некоторое время спустя кое-кто из них приходил опять, еще решительней настроенный завязать.

— Мы, конечно, принимаем таких обратно, — сказал Папаша. — Мы принимаем любого. Любого, кто действительно был настоящим убийцей и хочет покончить с этим. Парней, не запятнанных кровью, мы держим на расстоянии независимо от того, насколько они хороши. Мы получаем огромное удовольствие от наших собраний. Такого веселья вы никогда не видели. Никто не имеет права впадать в уныние или ходить с постной физиономией всего лишь потому, что разик или два кого-то прикончил. Верующий ты или нет, уныние — великий грех.

Мы с Алисой проглатывали все это так, словно стали парой детишек, а Папаша рассказывал нам сказки. Да это, конечно, и было сказкой — сумасшедшей запутанной сказкой. Мы с Алисой знали, что в Мертвых землях такого сообщества, какое описывал Папаша, существовать не могло — оно было таким же фантастичным, как голубое небо, но нам доставляло удовольствие притворяться перед самими собой, что мы во все это верим.

Об убийстве и убийцах Папаша, по-видимому, мог рассказывать вечность, на ту же тему у него имелся бездонный мешок всяких анекдотов и очерков типа об убийцах, которые хотели, чтобы их жертвы поняли их и простили, о тех, кто считал себя маленькими царьками с божественным правом сеять смерть; о тех, кто испытывал потребность лечь (целомудренно) рядом со своими жертвами и на пару часов прикинуться мертвыми; о тех, кто не был так целомудрен, о тех, кто совершал убийства только в какой-то особенной одежде (и неприятностях, которые у них бывали с этими костюмами для убийства); о тех, кто мог убивать людей только с определенными свойствами или внешностью (рыжих, например, или книголюбов, или лишенных музыкального слуха или косноязычных); о тех, кто смешивал секс и убийство, и тех, кто верил, что убийство оскверняется малейшим намеком на секс. Об аккуратных и неряхах, об артистических натурах и мясниках, об отдающих предпочтение топору и предпочитающих стилет; о тех, кто стал убийцей только по необходимости, и отвратительных садистах — честно говоря, если бы выхваченные из жизни и любовно выписанные Папашей портреты присовокупить к «Пляске Смерти», вышло бы ничуть не хуже созданного в средневековье, найдись какой-нибудь великий мастер, чтобы проиллюстрировать их должным образом. Папаша многое рассказал нам и о своих собственных убийствах. Нам с Алисой было интересно, однако на ответную исповедь не тянуло. Частная жизнь — это твое личное дело, как я полагаю, и такое же внутреннее, как и твои кишки, которые не следует шутки ради выворачивать наизнанку.