Картины Парижа. Том II - Луи-Себастьен Мерсье

Но какое разочарование ждет этих молодых людей там, куда они так стремились! В прежние времена дороги, соединяющие столицу с провинциями, не были ни такими свободными, ни такими избитыми. Каждый город оберегал своих детей, которые жили в его стенах с самого дня рождения и становились впоследствии опорой престарелых родителей. В наши дни юноша продает свою часть наследственного имения, чтобы истратить ее вдали от семьи; он выкачивает из нее все, что может, чтобы блеснуть на миг в этом вертепе разврата.

Молодая девушка вздыхает и стонет оттого, что не может сопровождать брата. Она негодует на свой пол и на природу. Родительский дом ей уже больше не мил. Она с жаром рисует себе картины столичных удовольствий и роскошь Двора. Она мечтает об этом по ночам. Она видит Оперу, видит себя катающейся на городском валу в великолепном экипаже; ее обожают, все взоры устремлены на нее.

Она слышала, что в Париже женщины окружены поклонением, что нужна только красота, чтобы быть всеми любимой, что женщине остается только выбрать в этой толпе рабов того, кто ей особенно нравится, что мужей там поднимают насмех, едва только они заикнутся о своей власти. Девушка сравнивает эту свободную, сладостную жизнь с той, которую она ведет в родительском доме, где царит бережливость и порядок, и воображение ее чересчур увлечено, чтобы она могла сдержать его; отныне она сможет предложить своему верному возлюбленному только уважение.

Мать поддерживает все ее иллюзии. Она сама жадна до столичных новостей. Она первая с восторгом восклицает: Он прямо из Парижа! Он был при Дворе! И молодая девушка уже не видит в окружающих ни прелести, ни ума, ни богатства.

Слушая эти рассказы, подростки представляют себе в преувеличенном виде то, в чем опыт в один прекрасный день их жестоко разочарует; они легко поддаются этому поветрию, ввергающему провинциальную молодежь в бездну порока. Счастлив тот, кто теряет только часть своего состояния и набирается мудрости на остальные дни жизни! Только самым последним беднякам и гениям дано безнаказанно посещать столицу. Тот же, кто живет в счастливой посредственности, как в смысле таланта, так и в отношении материальных средств, в столице только проиграет.

Возвращающиеся из Парижа к себе на родину считают себя вправе презирать все, что не согласуется с обычаями и нравами столицы; они лгут себе и окружающим. Если в глубине души им и пришлось уточнить представление, составленное себе о Париже, они все же продолжают кричать о его чудесах, но сердца их в этом уже не участвуют. Они раздувают свои парижские впечатления, которые напоминают описания общественных празднеств: тот, кто о них читает, представляет их себе гораздо более блестящими, чем тот, кто их видел собственными глазами.

355. Что станется с Парижем

Фивы, Тир, Персеполь, Карфаген, Пальмира более не существуют… Эти города, горделиво возвышавшиеся на земном шаре и, в силу своего величия, могущества и крепости, казалось бы, имевшие право рассчитывать почти что на вечное существование, исчезли, оставив после себя лишь слабые следы.

Целый ряд других городов, некогда тоже процветавших и многолюдных, теперь являет взорам зловещую пустыню, несколько одиноких колонн, несколько разбитых памятников, — печальные останки их былого великолепия. Увы! Современные большие города ждет та же участь.

Река, искусно сжатая величественными каменными набережными, будет запружена колоссальными обломками зданий, выйдет из берегов и образует грязные зловонные заводи; развалины закупорят вытянутые по шнуру улицы, а на многолюдных и оживленных сейчас площадях ядовитые пресмыкающиеся — плоды гниения — будут обвиваться вокруг опрокинутых полупогребенных колонн.

Что же именно — война, чума, голод, землетрясение, наводнение, пожар, политическая революция, что именно уничтожит этот великолепный город?[43] Или, быть может, целый ряд причин, действуя сообща, произведут это ужасное разрушение?

Оно неизбежно. Его совершит медлительная и страшная рука веков, подрывающая самые стойкие империи, стирающая города и королевства и приводящая новые народы на потухшие пепелища исчезнувших.

Заметим на всякий случай для отдаленных веков то, что сейчас всем известно, а именно, что Париж лежит на 20° долготы и на 48°50′10″ северной широты.

Спасайся же, моя книга, спасайся от пламени и от дикарей, расскажи будущим поколениям о том, что представлял собою некогда Париж. Скажи, что я исполнил свой долг гражданина, что я не обошел молчанием всех тайных ядов, которые лихорадочно волнуют города, а потом вызывают у них предсмертные судороги. Когда чудовищные богатства, все более и более сосредотачивающиеся в небольшом числе рук, придадут неравенству состояний еще более устрашающие размеры, тогда огромное государственное тело не сможет более держаться на ногах; оно согнется под собственной тяжестью и погибнет.

Погибнет! Боже! О, когда земля незаметно скроет его развалины, когда пшеница вырастет на той возвышенности, где я сейчас пишу, когда сохранится лишь смутное воспоминание о королевстве и его столице, тогда орудие хлебопашца, взрывая землю, наткнется, быть может, на конную статую Людовика XV, и собравшиеся археологи заведут бесконечные рассуждения, подобно тому как мы теперь рассуждаем на развалинах Пальмиры.

Но каково же будет изумление того поколения, если только любознательность заставит его предпринять раскопки погибшего и погребенного города! Гигантский скелет столицы испугает взоры; одни раскопки повлекут за собою другие, и наши правнуки, увидав наш мрамор, нашу бронзу, медали, надписи, взволнуются желанием узнать, что собой представляли мы сами. И если моей книге суждено будет перешить разрушение, наши потомки, может быть, примут за фантастический роман написанные в ней истины: до такой степени их нравы и идеи будут отличны от наших! О древние несуществующие города Азии! Исчезнувшие империи! Народы, самые имена которых нам неизвестны! Знаменитые атланты! И вы, народы, жившие на этом шаре, поверхность которого беспрестанно изменяется, — скажите, каковы были ваши знания? Неужели всему суждено погибнуть? Неужели все труды человека, которые он надеялся увековечить благодаря драгоценному открытию — книгопечатанию, в конце-концов погибнут, раз пламя пожаров, самовластие, землетрясения и варварство уничтожат решительно все, вплоть до легких листков, где запечатлены мысли гения?

Наш умственный взор погружается в мир истории на четыре тысячи лет — не больше. Но и в этом мире нам видны только вершины, окруженные облаками, в которых теряется наш взор. Все эти отдаленные факты, хоть и разделены друг от друга громадными расстояниями, соприкасаются, точно близкие соседи, и в этом промежутке веков множество событий ускользает от нас. То же случится и с нами: будущее поглотит даже наиболее важные факты, оставив только смутные воспоминания и имена веков. О времена! Всё, — люди, города, царства, — всё кончается одним hic jacet[44].

Геркуланум и Помпея, разрушенные одним и тем же извержением Везувия около тысячи семисот лет тому назад и обнаруженные в наши дни, показывают нам свою живопись, скульптуру, все свои искусства и домашнюю утварь, и мы можем составить некоторое представление о богатом воображении и мастерстве древних художников. Лава, пепел и пемза сохранили эти памятники точно для того, чтобы дать нам понятие о том, во что в свою очередь превратятся наши города. Но можно ли думать об этом бедствии, не испытывая страха перед несчастными случайностями, неистовством природы и еще более страшным неистовством завоевателей? Чем явимся мы через две тысячи лет перед любопытным взором наблюдателя? Какая статуя, какая книга всплывет из бездны, которая поглотит наши искусства, разрушенные временем или яростью королей?

Адский порох (складов которого становится в Европе все больше и больше, причем одной искры достаточно, чтобы все взорвать) не сделается ли в руках честолюбия или мщения могучим средством разрушения, в тысячу раз более опасным, чем пылающие вещества, выбрасываемые вулканом из неистощимых кратеров? Бедствия, посылаемые природой, ничтожны по сравнению с теми, что создал человек на собственную погибель и на погибель многолюдных городов.

Бродячий певец. С гравюры Моро младшего.

Древние, медленно развертывающиеся манускрипты, найденные в домах Геркуланума и Помпеи{255}, написаны на греческом языке, но это простая случайность. Какой из наших книг суждено через три тысячи лет познакомить потомков с нашими нравственными и физическими познаниями? Какой книге суждена честь вновь разжечь потухнувший светоч науки? Возможно, что какой-нибудь словарь, который мы сейчас презираем, будет найден с восторгом, и та или другая компилятивная работа, которую мы считаем снотворной, будет для нашего потомства ценнее, чем стихи Корнеля, Расина, Буало и Вольтера. Да, возможно, что никому ненужная сейчас брошюра будет пользоваться особым вниманием новых народов.