Смеющийся волк - Юко Цусима

Хорошо помню только одно из всего допроса. Следователь — лицом вылитая обезьяна — смеясь, сказал: «Значит, этот тип называл себя Мицуо? Но зовут-то его по-другому». Когда следователь мне это объявил, я невольно хотела его спросить: тогда, наверное, его зовут Акела? Или Реми? Но я удивилась, и мне стало очень грустно. Зачем же он придумал себе фальшивое имя Мицуо Нисида? Зачем же он хотел скрыть своё настоящее имя? Теперь мне казалось, что он просто в насмешку придумывал все эти наши имена: Маугли, Акела, Реми, Капи… Я уже не уверена была и в своём собственном имени и не могла даже мысленно называть его Мицуо — только «он». Я очень на него рассердилась. Ведь у меня, например, есть имя Юкико Суги, и, значит, я должна под этим именем жить. Но в преступлении, которое хотели ему навязать эти существа из «человечьего логова» начиная с полицейских, он, конечно, был не виноват. Поскольку моя мама тоже на этом настаивала, то в конце концов ему вменили в вину только то, что он принёс столько хлопот «человечьему логову», и освободили от уголовной ответственности. Но передо мной он всё равно был виноват: ведь он утаил от меня настоящее имя, под которым должен был жить в «человечьем логове». Этого я ему не могла простить. Получалось, что рядом со мной столько времени был и прошёл мимо просто какой-то неизвестный, о котором в газетной вырезке говорилось как о «ребёнке бездомного бродяги, жившего на кладбище». Словно скользя по водной глади, уходили от меня вдаль бредущий, сгорбившись и низко опустив голову, мужчина, а рядом с ним голенький чумазый четырёхлетний мальчик.

Вернувшись в Токио, я переоделась в платье, которое подобрала для меня мама. Одежду, которую купил мне «он», вероятно, бросили в мусор ещё в Тоёхаси. В Токио вместе с мамой меня сопровождала женщина-полицейский и двое следователей. Вагон второго класса, в котором мы ехали из Тоёхаси, отличался от тех вагонов, к которым я привыкла: скоростной поезд, чистота и удобство, от которых голова кружилась. От токийского вокзала меня повезли на машине прямиком в полицейское управление Сакурадамон. Там провели первичный допрос. Наконец к вечеру меня отпустили, и мы с мамой взяли такси. Мы поехали через Итигая к моей школе. Хотя явиться с объяснениями в школу можно было и на следующий день, моя мама, со свойственным ей педантизмом, похоже, хотела покончить с обременительной процедурой сегодня. Директриса и классная воспитательница-монахиня при виде меня прослезились. Хотя в эту школу я пришла недавно и они обо мне мало что знали, я сама в большом смущении смотрела на директрису и нашу воспитательницу. Учителя и ученицы, которые ещё оставались в школе в этот час, собрались вокруг. Я, конечно, помнила и школьный сад, и это здание, но при этом мне казалось чрезвычайно странным, что я действительно училась в этой школе. Мама усердно всем кланялась и, повторяя, что сегодня только на минутку заехали всех поприветствовать, вскоре потянула меня за руку, и мы покинули школу.

Мы снова сели в такси, которое ждало нас у ворот школы, и направились прямо в Синдзюку. Там находилась средняя школа высшей ступени, в которой работала мама. У неё на службе тоже надо было объявиться и всех поприветствовать. Ей надо было непременно доложить всем учителям, что дочка, о которой напечатали объявление в газетах, несколько дней пропадала, из-за чего она сама должна была пропускать занятия в школе, а теперь вот нашлась. Только мы миновали большую людную улицу в огнях неоновой рекламы, как оказались в маленьком безлюдном и тихом переулке. Хотя было уже шесть часов вечера, ещё не стемнело.

В тот день я пропустила обед и теперь была очень голодна. Мама, наверное, тоже. Когда мы остались вдвоём, мама мне так ничего и не сказала. Ничего такого, о чём говорилось в книжке «Без семьи», она и не думала делать: например, обнять меня или погладить по щеке. Лицо у неё ещё больше осунулось, глаза ввалились, лицо было землистого цвета, но обо всём этом я маме сказать не могла. Что она переживала сейчас? Беспокойство? Страх? Боль? Мне трудно было это представить себе, но теперь, когда я вернулась в её власть, мне было страшно от мысли, что она должна быть ужасно зла на меня, должна ненавидеть меня за всё. Но всё-таки она была моя мать, а я её дочь. Иногда лишние слова и не нужны. И я, и мама — мы обе, воздерживаясь от лишних слов, погрузились в свои переживания, в своё смятение чувств. У каждой из нас была своя боль. Так мы с мамой стали понемногу возвращаться к той, прежней жизни.

Общественная школа, в которой работала мама, была смешанной: там учились и мальчики, и девочки. Нам попадались на глаза только учителя-мужчины. Мимо шкафчиков для обуви пробегали ученики вечерней смены. Из дневной смены уже никого не было. В коридорах горели лампочки. Стены были грязные. Я впервые попала к маме на работу. Из учительской, где было полно преподавателей-мужчин, мы прошли в кабинет директора. Помню только, что мама всё время кланялась и повторяла: «Извините за причинённое беспокойство!» Здесь никто при виде меня слёз не проливал. Учителя тоже не собирались вокруг посмотреть на меня. Мама попросила, чтобы ей разрешили завтра, в субботу, не выходить на работу. Она просила разрешить ей выйти в понедельник. На этом вся церемония закончилась. Я про себя отметила, что уже вообще не помню, какие есть дни недели. Когда мы с мамой выходили из школы, прозвучал звонок к началу занятий вечерней смены.

Мы снова сели в такси. На улице уже темнело. Отсвет заката окрашивал землю в красный цвет. Я вспомнила синеву неба, которое открывалось перед нами из поезда на линии Иида. Вспомнила жёлтые трубчатые нарциссы, которые цвели в Ямагате. И белые цветы, которые цвели где-то ещё. И очертания гор вдали… Это были зыбкие, неясные воспоминания, словно я пыталась припомнить сон. Хотя и всё, что со мной происходило сейчас, я могла воспринимать тоже только как сон. И то, и другое — всего лишь сон, наваждение… Но если я в том сне смотрю этот сон, то где же я сама нахожусь и что делаю? Непонятно! Не-по-нят-но! Не-по-по-! Нят-но-но! Но-но-но! Мой голос звучал у меня в ушах, хотя сама я находилась непонятно где. Мне вспомнился Акела, он же Реми, а заодно почему-то покойный братец Тон-тян, в груди защемило, и я поплотнее прижала к груди узелок с дорожными пожитками…

Такси застряло в людском потоке и прочно встало в пробке. Мы были на широкой улице, недалеко от вокзала Синдзюку. Ничего особенного не случилось — просто здесь всегда было полно народу. Здесь было сосредоточено множество мест, куда люди приходили после работы или учёбы выпить, закусить, посмотреть кино или спектакль. Попозже вечером открывались всяческие заведения для мужчин вроде казино и стриптиза. Но в это время вокруг бродило множество парней такого же примерно возраста, как Акела-Реми. Натуральных брюнетов среди этой молодёжи, околачивающейся в Синдзюку, было мало: в основном в неоновом свете играли и переливались шевелюры серебристого белого, синего, красного цвета. В стекло такси ткнулась рука какого-то парня в ярком металлическом браслете. С улицы доносилась громкая песня на английском, слова которой невозможно было разобрать. Откуда-то слышался барабанный бой. Отовсюду звучали голоса зазывал из лавок дешёвых товаров.

Такси стояло и совершенно не двигалось вперёд. Мама вздохнула, и мы вышли, решив возвращаться домой на поезде по линии Яманотэ. Я со своим узелком вышла первой, мама за мной. Мы пошли пешком. В этот час к вокзалу направлялось не так уж много народу — толпа валила от вокзала развлекаться в Кабуки-тё. Нам пришлось пробираться в толпе против людского потока. Сделав два-три шага, приходилось останавливаться, потом тебя относило в сторону, назад, потом опять остановка… Рядом впритирку проходили владельцы шевелюр всевозможных цветов. Непонятно было, японцы они или нет. Иногда вдруг появлялся какой-нибудь здоровенный верзила. Проходили люди с другим цветом кожи, с другим цветом глаз. Они обменивались фразами на диковинных наречиях, которые я никогда раньше не слышала. Китайский, тайский, корейский, английский, вьетнамский… Конечно, японский тоже звучал на улице. Проходили белые туристы с фотоаппаратами на шее. Бродили ослепительно размалёванные девицы. Слонялись какие-то дамы с блестящими губами и мочками ушей, сутулые парни в обвисших штанах. Они шли, шаркая подошвами, прогибаясь какими-то искривлёнными, скрюченными телами. Коротенькие, как купальник, юбочки и тут же рядом длиннющие юбки до земли, закрывающие каблук. Футболки со всевозможными надписями. Наверное, благодаря косметике, все казались на одно лицо. На огромном экране премьеры Южной и Северной Кореи пожимали друг другу руки. На другом экране извергался какой-то вулкан на Хоккайдо. Под ним проходили хохочущие во всё горло люди. Шли люди хихикающие, поющие, кричащие. И все они раскачивались. Их тощие тела тряслись и подрагивали.