Дамы плаща и кинжала (новеллы) - Елена Арсеньева

А между тем «графине», pardon, баронессе пришло время не просто «стучать» на своего подопечного, но и направлять его деятельность в соответствии с пожеланиями истинных хозяев Страны Советов. Она становилась уже не просто осведомителем, информатором, а полновесным «агентом влияния».

В январе 1924 года умер Ленин, и на Горького обрушились предложения написать очерк о нем. Однако он колебался. Мура прекрасно знала, почему: она ведь имела доступ ко всем бумагам Горького и читала его «Несвоевременные мысли», переполненные не просто скепсисом, но и откровенным негативом по отношению к «самому человечному человеку»: «Он обладает всеми свойствами вождя, а также необходимым для этого отсутствием морали и чисто барским, безжалостным отношением к жизни народных масс… Ленин — хладнокровный фокусник… Рабочий класс не может не понять, что Ленин на его шкуре, на его крови производит только некий опыт…» И тому подобное, за что автору прямое место, как говорили одесситы времен Гражданской войны, «в штабе Духонина».

Разумеется, насчет Ленина Мура была со своим патроном и любовником согласна на все сто! Однако из Москвы ей поступила директива: нужен позитивный очерк о Ленине. В том же направлении работали, изо всех сил давили на Горького Мария Андреева и ее сожитель Пе-пе-крю (домашнее прозвище Петра Петровича Крючкова). Дело в том, что председателем Совнаркома стал Иосиф Сталин, который уже тогда твердо знал, чего он хочет. Он хотел создать миф о великом Ленине, наследником которого является не менее великий Сталин. Первым шагом к осуществлению намеренного должен был стать очерк Горького. И как ни брыкался, как ни отнекивался Алексей Максимович, сколько ни приводил возмущенных доводов, протестуя против того, что творится в России (в частности, он был натурально в шоке, когда вдова Ленина, Крупская — бывшая учительница! — составила список книг, которые следовало изъять из библиотек, и в этом списке оказались Библия, Коран, Данте, Шопенгауэр и еще около сотни авторов), Мура вкупе с Андреевой и Крючковым его таки «дожали». И заодно отговорили от всех публикаций в эмигрантских журналах. А также мягко и тактично уговорили домашних не восстанавливать его против большевиков: если Горького перестанут печатать в России, семейство просто по миру пойдет! Ведь никто из его приживалов не работал, не зарабатывал самостоятельно (кроме Муры, которая получала деньги и от ОГПУ, заменившего пресловутую Чеку, и от Локкарта, вернее, из Форин оффис, но молчала об этом в тряпочку) — все жили и ели от щедрот Горького!

Бытие по-прежнему определяло сознание: ругать советский режим на вилле «Иль-Сорито» (вся гоп-компания в это время уже перебралась в Италию, в Сорренто) перестали.

Очерк о Ленине все же был написан, напечатан в отрывках сначала в «Известиях», а потом начал выходить в книгах и переводиться на другие языки. Правда, он постепенно подвергался и авторской переработке (в соответствии с требованиями текущего момента), и редактированию «компетентных органов», пока не превратился в благостный портрет канонизированного Сталиным «хладнокровного фокусника».

Но самое поразительное, что Горький и сам постепенно попал под массовый гипноз этого возвеличивания Ленина. De mortuis aut bene, aut nihil. Оно так: о мертвых либо хорошо, либо ничего, но отныне было сугубое bene. Теперь Горький готов был отречься от каждого слова, прежде сказанного в адрес вождя мирового пролетариата с упреком. Пробольшевистские настроения в нем усиливались вместе с прогрессирующей ностальгией. И это было очень кстати для хозяев Муры в Москве, потому что Сталин уже какое-то время назад принял решение о том, что Горький непременно должен вернуться в Союз и стать придворным ручным великим писателем. Но для начала вождь отдал приказ пышно, широко, торжественно отметить 60-летие Алексея Максимовича (в 1928 году) и 40-летие творческой деятельности (в 1932-м). Еще до этого срока Госиздат заключил с Горьким договор на издание собрания его сочинений.

Мечтой Сталина была книга о нем, написанная Горьким. Но вместо этого тот в Италии взялся писать роман «Дело Артамоновых» и начал «Клима Самгина», который пообещал посвятить Муре (вернее — М.И. Закревской). Постепенно было решено, что по написании этого романа, весной 1928 года, Горький вернется в Россию.

Ну что ж, Муре было за что себя похвалить. Да и ее московским хозяевам — тоже. Словно проникнув в ее самые заветные желания (да не так уж и сложно было в них проникнуть!), ее поставили в известность: в России ей теперь делать нечего, Горький там будет под таким присмотром, какой ей и не снилось обеспечить, зато ее работа понадобится в Европе. «Ведь вы, кажется, хорошо знакомы с неким Робертом Брюсом Локкартом? Нам было бы небезынтересно узнать о его связях с чешским правительством. Ян Масарик, сын президента, его друг. Подробнее об этой дружбе, пожалуйста. Кстати, о вашей старинной связи с Уэллсом. Пора, давно пора ее возобновить. Мы вам подскажем, как его отыскать. Теперь, когда Горький не будет путаться у вас под ногами, вам очень легко будет вернуться к прежним с ним отношениям, да и вообще — свободно путешествовать по Европе».

Разговор происходил в поезде — Мура ехала в Берлин для встречи с Ладыженским по издательским делам. Лишь только расставшись со связным и сойдя с поезда на вокзале Цоо, Мура была задержана: все с теми же прежними обвинениями, шпионка большевиков, ну а как же! Однако ей ни на минуту не пришла в голову мысль, что кто-то мог отследить ее разговор в поезде. Это, как и всегда, была либо маскировка, либо острастка. На сей раз, пожалуй, второе… И, уже выйдя из участка (разумеется, ее выпустили, ведь нет никаких оснований для предъявления обвинения, а документы гражданки Эстонии и звание баронессы давали ей право на относительно свободное передвижение по Европе, тем паче — транзитом), она все еще продолжала вспоминать заключительные слова связного:

— Ваше дело — проследить за судьбой архива Горького. Сомнительно, что он возьмет бумаги в Россию. Однако они нам нужны, архинужны!

Муру, помнится, передернуло от последнего словечка, так живо напомнившего работу Горького над очерком о Ленине: «архиважно», «архисрочно», «архинужно» — это были обычные неологизмы Ильича, которые тогда то и дело употреблял Горький, слишком уж сжившийся с материалом. Даже безобидное слово «архив» сейчас внушало Муре отвращение лишь по созвучию с ними. Однако она прекрасно понимала, что должна заполучить эти проклятые бумаги, иначе не видать ей как своих ушей той хотя бы относительной свободы, которую она могла обрести теперь, после отъезда «объекта» в Россию. Она лелеяла надежду, что, быть может, ее оставят в покое… Ей еще предстояло узнать, что строка из стихотворения поэта, ее бывшего знакомца, «покой нам только снится» имеет к ее будущему самое что ни на есть прямое и непосредственное отношение.