Простолюдин (СИ) - Громов Александр Николаевич

И мы, и Братство сами организовывали помощь бедствующим — собирали пожертвования, анонимно или от имени какого-нибудь несуществующего вельможи вроде князя Китежского отправляли грузовые флаеры и целые караваны с продовольствием, одеждой, питьевой водой, палатками и медикаментами, старательно рекламируя такого рода деятельность. Но еще старательнее мы организовывали противодействие со стороны властей. Собственно, наша гуманитарная миссия в каком-нибудь определенном районе Малайского архипелага и не начиналась, если на месте ей не мог помешать какой-нибудь чиновный дурак. Дураку самой природой положено делать глупости, а если на него вдруг снисходило просветление, наши люди в два счета добивались от чинуши категорического запрета. Что гарантированно выводит чиновника из себя, так это дерзость просителя. Среди наших людей, занятых на этой работе, робких не было, вежливых тоже. В итоге грузы арестовывались, задерживались «до выяснения», возвращались назад. Это давало нам возможность не только прокричать на весь мир о коллапсе Системы, но и использовать один и тот же груз несколько раз.

Когда власть впадает в явный, всякому очевидный маразм, не проникнутся ли массы убеждением: лучше что угодно, только не это? Безусловно да. Но не сразу. Смена парадигмы в умах — процесс болезненный и небыстрый. Потребуется время.

Время у нас было: расчеты на моделях показали, что разносимый ветрами вулканический пепел распространится от низких широт к высоким примерно за год. Нехватка продовольствия станет ощутимой чуть позже. Социальная психология — мутная дисциплина, однако и тут были наработаны кое-какие математические модели; они предсказывали максимально быстрый рост народного недовольства примерно через девятнадцать месяцев. Потом кривая загибалась и выходила на плато, за которым следовало ждать спада. Разве что младенец не понял бы: если мы не усилим предсказанный рост недовольства и в должный момент не используем его, то ни на что мы не годны. Поправка: годны лишь на комфортную жизнь в колонии ради выдумывания всяческих небылиц под угрозой изгнания в человечество.

В колонию зачастили гости. Похоже, Инфосу было не до них и не до нас, он присматривал за колонией вполглаза. Я сам дважды побывал в гостях у Братства, достиг пятнадцатого градуса посвящения и был посвящен в подмастерья. Церемония, сопутствующая этому событию, была верхом идиотизма. Главное: я умудрился создать впечатление моей готовности стать новым императором, опять-таки не дав при этом твердых обещаний. Мика посмеивался. «Ничего, со временем мы обломаем им рога», — сулил он. Большие споры вызвал вопрос, когда следует открыть широким массам населения истинную сущность информационной среды. Сейчас? Позже? Решили не спешить.

Официальные правительственные сообщения носили между тем успокоительный характер: ничего, мол, страшного не происходит, главные неприятности уже позади, ситуация стабилизировалась и находится под контролем, меры принимаются, мы переборем беду, как делали уже не раз. В нашей контрпропаганде мы налегали главным образом на нерадивость и злоупотребления при оказании помощи бедствующим районам, пока не касаясь вопроса о грядущем голоде. Мы старались вызвать недовольство вокруг ситуации на Яве и около нее, но не мешали гуманитарным поставкам. Простой расчет: чем больше продовольствия отправится на Малайский архипелаг сейчас, тем меньше его останется в районах, которые сами скоро будут нуждаться в помощи. Земляне все еще зависят от запасов зерна, а они вовсе не безграничны. Особенно если перспективы их пополнения весьма сомнительны.

Постепенно кризис потерял остроту. Все островитяне, кого можно было спасти, накормить и вылечить, были спасены, накормлены, вылечены и расселены — преимущественно в императорских владениях. Публика почти не заметила промелькнувших сообщений о начале строительства новых заводов искусственной белковой пищи, расконсервации нескольких древних электростанций, возобновлении добычи ископаемого топлива и — вишенкой на торте — новом наборе в императорскую гвардию. Зато мы заметили сразу. Противник принимал меры. Нашим ответом стал саботаж. Сопротивление и Братство проявили в этом трогательное единство целей и методов их достижения.

Зима оказалась как зима, ничуть не холоднее нормы, но весна задержалась. Снег на полях таял лениво и полностью сошел только в мае, а в лесу продержался до начала июня. Начало лета не порадовало теплом. Даже в ясные дни солнечный диск выглядел каким-то мутным и таращился на нас с неба, как бельмо. Мика был озабочен.

— Похолодание в средних широтах наступит раньше, чем мы думали, — сказал он мне, как будто я разучился ощущать кожей и легкими температуру воздуха. — Оно уже начинается.

— А модели? — спросил я.

— Ну что модели… Разработай такую модель атмосферы, чтобы она учитывала все до единого факторы плюс случайные флуктуации, и я первый скажу, что ты гений, каких не бывало… Может, как раз сыграл роль какой-нибудь случайный взбрык… Не знаю! Скоро наши мудрецы пересчитают, тогда станет ясно…

Пересчет на тех же моделях с новыми вводными показал, что неприятности с урожаем начнутся уже в текущем году.

Мы не стали скрывать прогноз от колонистов. Совещание по этому поводу затянулось за полночь. Все кричали. Попытки экс-герцога ввести дискуссию в конструктивное русло не привели ни к чему — на Бермудского обращали мало внимания. Старик чуть не плакал: власть — эфемерная, призрачная, но все же власть — уходила из его подагрических рук. Зато Анжела пыталась заправлять и распоряжаться. Лора шипела дикой кошкой. Оскорбления и издевки так и сыпались с обеих сторон. Почему две наши леди не подрались, не знаю — просто сообщаю удивительный факт. Когда все выдохлись, встал малозаметный мужчина средних лет, имени которого я не удосужился запомнить, и сказал скромненько:

— Я тут написал кое-что…

Послышались стоны: всем, в том числе мне, показалось, что он говорит о каком-нибудь пространном меморандуме или проекте декларации. Ничего подобного — речь шла о музыке. Не сходя с места, он насвистел несколько простеньких, но запоминающихся мелодий.

— Ну вот… — запинаясь, подытожил доморощенный музыкант, — я подумал, что если кто-нибудь возьмется написать стихи… зажигательные такие… а ко второму опусу — печальные… сам я, к большому сожалению, не поэт…

— Превосходно! Это то, что нам позарез нужно! — с воодушевлением продребезжал Бермудский, и несколько человек дружно зааплодировали мастеру художественного свиста. Я тоже похлопал в ладоши, хоть и чертыхался потом: один из мотивчиков прилип ко мне намертво и изводил несколько суток. Но таковы, наверное, и должны быть песни революционных масс.

На следующий день Мика куда-то увез свистуна, а назад вернулся один:

— Там ему найдут применение… Я думал — балласт, а он талант…

Под «там» понимался, надо думать, отдел пропаганды реального подполья. Я не сомневался: там сыщут поэтов-песенников. А не сыщут, так сочинят сами. Это их работа — сочинять слова.

В данный момент они гальванизировали угасающее недовольство населения пострадавших районов нерадивостью местных чиновников и слишком уж нерасторопными действиями верховной власти. Главными мишенями были громоздкость имперской бюрократической машины и произвол полиции. Когда на Сулавеси повязали какую-то банду, разграбившую продуктовый склад, наши пропагандисты взвились: люди просто хотели есть! Может, так оно и было, не знаю. Да и не важно это. «Хлеб — голодным! Свободу — всем!» Эти крики звучали все громче. Как они распространялись — не ведаю, но скорость распространения впечатляла. Даже правительство сочло нужным предостеречь верноподданных от «ложных анархических лозунгов». Тщетно. Товар под названием «свобода» еще тысячу лет не протухнет. Люди глупы. Кто, как не я знал цену полной свободы. На Луне у меня ее было предостаточно, хоть смакуй, хоть объедайся. И я сбежал от такой свободы.

У каждого своя свобода — вот что я понял. И сам, как ни крути, служил именно идее свободы — освобождению человечества от унизительной власти искусственного разума-господина. Ну а если бы не Инфос? Предположим, что его не было бы вовсе, а феодальная система, напротив, существовала, и неважно, что без первого не возникло бы второе. В теории можно ведь рассмотреть и такую гипотетическую ситуацию. Тогда как? Копаясь в себе в редкие свободные часы, я с отвращением сознавал: вероятно, я, побрыкавшись какой-то срок, примирился бы в конце концов и с титулом, и с высшим обществом, гниловатым, но, по правде говоря, состоящим не только из Жужмуйских и Анаков-Кракатау. Джоанна помогла бы примирению. Наверное, я стал бы оппозиционером, фрондером, но революционером — очень вряд ли.