Стихотворения. Поэмы. Проза - Генрих Гейне
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Новый способ дарования конституции».
Карикатура на Фридриха-Вильгельма IV
Гравюра неизвестного художника
1848 г.
Глава XIIТрясется ночью в лесу по корнямКарета. Вдруг затрещало.Сломалась ось, и мы стоим.Как быть, — удовольствия мало!
Почтарь слезает, спешит в село,А я, притаясь под сосною,В глухую полночь, один в лесу,Прислушиваюсь к вою.
Беда! Это волки воют кругомГолодными голосами{286}.Их огненные глаза горят,Как факелы, за кустами.
Узнали, видно, про мой приезд,И в честь мою всем соборомИллюминировали лесИ распевают хором.
Приятная серенада! ЯСегодня гвоздь представленья!Я принял позу, отвесил поклонИ стал подбирать выраженья.
«Сограждане волки! Я счастлив, что могТакой удостоиться чести:Найти столь избранный круг и любовьВ столь неожиданном месте.
Мои ощущенья в этот мигНельзя передать словами.Клянусь, я вовеки забыть не смогуЧасы, проведенные с вами.
Я вашим доверием тронут до слез,И в вашем искреннем воеЯ с удовольствием нахожуСвидетельство дружбы живое.
Сограждане волки! Вы никогдаНе верили лживым писакам,Которые нагло трезвонят, что яПеребежал к собакам{287},
Что я отступник и принял постСоветника в стаде бараньем.Конечно, разбором такой клеветыМы заниматься не станем.
Овечья шкура, что я иногдаНадевал, чтоб согреться, на плечи,Поверьте, не соблазнила меняСражаться за счастье овечье.
Я не советник, не овца,Не пес, боящийся палки, —Я ваш! И волчий зуб у меня,И сердце волчьей закалки!
Я тоже волк и буду всегдаПо-волчьи выть с волками!Доверьтесь мне и держитесь, друзья!Тогда и господь будет с вами».
Без всякой подготовки яДержал им речи эти.Кольб{288}, обкорнав слегка, пустилИх во «Всеобщей газете».
Глава XIIIНад Падерборном{289} солнце в тот деньВзошло, сощурясь кисло.И впрямь, освещенье глупой земли —Занятье, лишенное смысла.
Едва осветило с одной стороны,К другой несется поспешно.Тем временем та успела опятьПокрыться тьмой кромешной.
Сизифу{290} камня не удержать,А Данаиды{291} напрасноЛьют воду в бочку. И мрак на землеРассеять солнце не властно.
Предутренний туман исчез,И в дымке розоватойУ самой дороги возник предо мнойМуж, на кресте распятый.
Мой скорбный родич, мне грустно до слезГлядеть на тебя, бедняга!Грехи людей ты хотел искупить —Дурак! — для людского блага.
Плохую шутку сыграли с тобойВлиятельные персоны.Кой дьявол тянул тебя рассуждатьПро церковь и законы?
На горе твое, печатный станокЕще известен не был.Ты мог бы толстую книгу издатьО том, что относится к небу.
Там все, касающееся земли,Подвергнул бы цензор изъятью, —Цензура бы тебя спасла,Не дав свершиться распятью.
И в проповеди нагорной тыРазбушевался не в меру,А мог проявить свой ум и талант,Не оскорбляя веру.
Ростовщиков и торгашейИз храма прогнал ты с позором,И вот, мечтатель, висишь на крестеВ острастку фантазерам!
Глава XIVХолодный ветер, голая степь,Карета ползет толчками.Но в сердце моем поет и звенит:«О, солнце, гневное пламя!»{292}
Я слышал от няни этот припев,Звучащий так скорбно и строго.«О, солнце, гневное пламя!» — он былКак зов лесного рога.
То песнь о разбойнике, жившем встарьНельзя веселей и счастливей.Его повешенным нашлиВ лесу на старой иве.
И приговор к стволу прибит.Был чьими-то руками.То Фема{293} свершила свой праведный суд, —«О, солнце, гневное пламя!»
Да, гневное солнце следило за нимИ злыми его делами.Предсмертный вопль Оттилии был:«О, солнце, гневное пламя!»
Как вспомню я песню, так вспомню тотчасИ няню мою дорогую,Землистое, все в морщинах, лицо,И так по ней затоскую!
Она из Мюнстера родом былаИ столько знала сказаний,Историй о привиденьях, легенд,Народных песен, преданий.
С каким я волненьем слушал рассказ{294}О королевской дочке,Что, золотую косу плетя,Сидела в степи на кочке.
Ее заставляли пасти гусей,И вечером, бывало,В деревню пригнав их, она у воротКак будто на миг застывала.
Там лошадиная головаВисела на частоколе.Там пал ее конь на чужой стороне,Оставил принцессу в неволе.
И плакала королевская дочь:«Ах, Фалада, как же мне тяжко!»И голова отвечала ей:«Бедняжка моя ты, бедняжка!»
И плакала королевская дочь:«Когда бы матушка знала!»И голова отвечала ей:«Она и жить бы не стала».
Я слушал старушку, не смея дохнуть,И тихо, с видом серьезнымОна начинала о Ротбарте{295} быль,Об императоре грозном.
Она уверяла, что он не мертв,Что это вздор ученый,Что в недрах одной горы он живетС дружиной вооруженной.
Кифгайзером эта гора названа,И в ней пещера большая.В высоких покоях светильни горят,Торжественно их освещая.
И в первом покое — конюшня, а в ней,Закованные в брони,Несметной силою стоятНад яслями гордые кони.
Оседлан и взнуздан каждый конь,Но не приметишь дыханья.Не ржет ни один и не роет земли,Недвижны, как изваянья.
В другом покое — могучая рать:Лежат на соломе солдаты, —Суровый и крепкий народ, боевой,И все, как один, бородаты.
В оружии с головы до ногЛежат, подле воина воин,Не двинется, не вздохнет ни один,Их сон глубок и спокоен.
А в третьем покое — доспехов запас,Мушкеты, бомбарды, пищали,Мечи, топоры и прочее все,Чем франки{296} врагов угощали.
А пушек хоть мало — отличный трофейДля стародавнего трона.И, черные с красным и золотым,Висят боевые знамена.
В четвертом — сам император сидит,Сидит он века за векамиНа каменном троне, о каменный столДвумя опираясь руками.
И огненно-рыжая бородаСвободно до полу вьется.То сдвинет он брови, то вдруг подмигнет,Не знаешь, сердит иль смеется.
И думу думает он или спит,Подчас затруднишься ответом.Но день придет — и встанет он,Уж вы поверьте мне в этом!
Он добрый свой поднимет стягИ крикнет уснувшим героям:«По коням! По коням!» — и люди встаютГремящим, сверкающим строем.
И на конь садятся, а кони и ржут,И роют песок их копыта,И трубы гремят, и летят молодцы,И синяя даль им открыта.
Им любо скакать и любо рубить,Они отоспались на славу.А император велит привестиЗлодеев на суд и расправу, —
Убийц, вонзивших в Германию нож,В дитя с голубыми глазами,В красавицу с золотою косой, —«О, солнце, гневное пламя!»
Кто в замке, спасая шкуру, сиделИ не высовывал носа,Того на праведный суд извлечетКарающий Барбаросса.
Как нянины сказки поют и звенят,Баюкают детскими снами!Мое суеверное сердце твердит:«О, солнце, гневное пламя!»
Глава XVТончайшей пылью сеется дождь,Острей ледяных иголок.Лошадки печально машут хвостом,В поту и в грязи до челок.
Рожок почтальона протяжно трубит.В мозгу звучит поминутно:«Три всадника рысью летят из ворот».{297}На сердце стало так смутно…
Меня клонило ко сну. Я заснул.И мне приснилось не в пору,Что к Ротбарту в гости я приглашенВ его чудесную гору.
Но вовсе не каменный был он на вид,С лицом вроде каменной маски,И вовсе не каменно-величав,Как мы представляем по сказке.
Он стал со мной дружелюбно болтать,Забыв, что ему я не пара,И демонстрировал вещи своиС ухватками антиквара.
Он в зале оружия мне объяснилУпотребленье палиц,Отер мечи, их остротуПопробовал на палец.
Потом, отыскав павлиний хвост,Смахнул им пыль, что лежалаНа панцире, на шишаке,На уголке забрала.
И, знамя почистив, отметил вслух,С сознаньем важности дела,Что в древке не завелся червьИ шелка моль не проела.
Когда же мы в то помещенье пришли,Где воины спят на соломе,Я в голосе старика услыхал,Заботу о людях и доме:
«Тут шепотом говори, — он сказал, —А то проснутся ребята,Как раз прошло столетье опять,И нынче им следует плата».
И кайзер тихо прошел по рядам,И каждому солдатуОн осторожно, боясь разбудить,Засунул в карман по дукату.
Потом тихонько шепнул, смеясьМоему удивленному взгляду:«По дукату за каждую сотню летЯ положил им награду».
В том зале, где кони его вдоль стенСтоят недвижным рядом,Старик взволнованно руки потерС особенно радостным взглядом.
Он их немедля стал считать,Похлопывая по ребрам,Считал, считал и губами вдругЗадвигал с видом недобрым.
«Опять не хватает, — промолвил он,С досады чуть не плача, —Людей и оружья довольно у нас,А вот в конях — недостача.
Барышников я уже разослалПо свету, чтоб везде намОни покупали лучших коней,По самым высоким ценам.
Составим полный комплект — и в бой!Ударим так, чтоб с налетаОсвободить мой немецкий народ,Спасти отчизну от гнета».
Так молвил кайзер. И я закричал:«За дело, старый рубака!Не хватит коней — найдутся ослы,Когда заварится драка».
И Ротбарт отвечал, смеясь:«Но дело еще не поспело.Не за день был построен Рим,Что не разбили, то цело.
Кто нынче не явится — завтра придет,Не поздно то, что рано,И в Римской империи говорят:«Chi va piano, va sano».[26]
Глава XVIВнезапный толчок пробудил меня,Но вновь, охвачен дремой,Я к кайзеру Ротбарту был унесенВ Кифгайзер, давно знакомый.
Опять, беседуя, мы шлиСквозь гулкие анфилады.Старик расспрашивал меня,Разузнавал мои взгляды.
Уж много лет он не имелВестей из мира людского,Почти со времен Семилетней войны{298}Не слышал живого слова.
Он спрашивал: как Моисей Мендельсон{299}?И Каршин{300}? Не без интересаСпросил, как живет госпожа Дюбарри,Блистательная метресса.
«О кайзер, — вскричал я, — как ты отстал!Давно погребли Моисея.И его Ревекка, и сын АвраамВ могилах покоятся, тлея.
Вот Феликс, Авраама и Лии сынок,Тот жив, это парень проворный!Крестился и, знаешь, пошел далеко:Он капельмейстер придворный!
И старая Каршин давно умерла,И дочь ее Кленке в могиле.Гельмина Чези, внучка ее,Жива, как мне говорили.
Дюбарри{301} — та каталась, как в масле сыр,Пока обожатель был в чине —Людовик Пятнадцатый, а умерлаСтарухой на гильотине.
Людовик Пятнадцатый с миром почил,Как следует властелину.Шестнадцатый с Антуанеттой своейПопал на гильотину.
Королева хранила тон до конца,Держалась как на картине.А Дюбарри начала рыдать,Едва подошла к гильотине».
Внезапно кайзер как вкопанный сталИ спросил с перепуганной миной:«Мой друг, объясни ради всех святых,Что делают гильотиной?»
«А это, — ответил я, — способ нашлиВозможно проще и чищеРазличного званья ненужных людейПереселять на кладбище.
Работа простая, но надо владетьОдной интересной машиной.Ее изобрел господин Гильотен —Зовут ее гильотиной.
Ты будешь пристегнут к большой доске,Задвинут между брусками.Вверху треугольный топорик висит.Подвязанный шнурками.
Потянут шнур — и топорик внизЛетит стрелой, без заминки.Через секунду твоя головаЛежит отдельно в корзинке».
И кайзер вдруг закричал: «Не смейРасписывать тут гильотину!Нашел забаву! Не дай мне господьИ видеть такую машину!
Какой позор! Привязать к доскеКороля с королевой! Да этоПрямая пощечина королю!Где правила этикета?
И ты-то откуда взялся, нахал?Придется одернуть невежу!Со мной, голубчик, поберегись,Не то я крылья обрежу!
От злости желчь у меня разлилась,Принес же черт пустозвона!И самый смех твой — измена венцуИ оскорбленье трона!»
Старик мой о всяком приличье забыл,Как видно, дойдя до предела.Я тоже вспылил и выложил все,Что в сердце накипело.
«Герр Ротбарт, — крикнул я, — жалкий миф!Сиди в своей старой яме!А мы без тебя уж, своим умом,Сумеем управиться сами!
Республиканцы высмеют нас,Отбреют почище бритвы!И верно: дурацкая небыль в венце —Хорош полководец для битвы!
И знамя твое мне не по нутру.Я в буршестве счел уже вздорнымВесь этот старогерманский бредО красно-золото-черном{302}.
Сиди же лучше в своей дыре,Твоя забота — Кифгайзер.А мы… если трезво на вещи смотреть,На кой нам дьявол кайзер?»
Глава XVIIДа, крепко поспорил с кайзером я —Во сне лишь, во сне, конечно.С царями рискованно наявуБеседовать чистосердечно!
Лишь в мире своих идеальных грез,В несбыточном сновиденьеИм немец может сердце открыть,Немецкое высказать мненье.
Я пробудился и сел. КругомБежали деревья бора.Его сырая голая явьМеня протрезвила скоро.
Сердито качались вершины дубов,Глядели еще суровейБерезы в лицо мне. И я вскричал:«Прости меня, кайзер, на слове!
Прости мне, о Ротбарт, горячность мою!Я знаю: ты умный, ты мудрый,А я — необузданный, глупый драчун,Приди, король рыжекудрый!
Не нравится гильотина тебе —Дай волю прежним законам:Веревку — мужичью и купцам,А меч — князьям да баронам.
Лишь иногда меняй приемИ вешай знать без зазренья,А прочим отрубай башку —Ведь все мы божьи творенья.
Восстанови уголовный суд,Введенный Карлом{303} с успехом,Распредели опять народПо сословиям, гильдиям, цехам.
Священной империи Римской{304} верниБылую жизнь, если надо,Верни нам самую смрадную гниль,Всю рухлядь маскарада.
Верни все прелести средних веков,Которые миром забыты, —Я все стерплю, пускай лишь уйдутПроклятые гермафродиты,
Это штиблетное рыцарство,Мешанина с нелепой прикрасой,Готический бред и новейшая ложь,А вместе — ни рыба ни мясо.
Ударь по театральным шутам!Прихлопни балаганы,Где пародируют старину!Приди, король долгожданный!»
Глава XVIIIМинден{305} — грозная крепость. ОнВооружен до предела.Но с прусскими крепостями яНеохотно имею дело.
Мы прибыли в сумерки. По мостуКарета, гремя, прокатила.Зловеще стонали бревна под ней,Зияли рвы, как могила.
Огромные башни с вышиныГрозили мне сурово,Ворота с визгом поднялисьИ с визгом обрушились снова.
Ах, сердце дрогнуло мое!Так сердце Одиссея,Когда завалил пещеру циклоп{306},Дрожало, холодея.
Капрал опросил нас: кто мы? и куда?Какую преследуем цель мы?«Я — врач глазной, зовусь «Никто»,Срезаю гигантам бельмы».
В гостинице стало мне дурно совсем,Еда комком застревала.Я лег в постель, но сон бежал,Давили грудь одеяла.
Над широкой пуховой постелью с боков,По красной камчатной гардине —Поблекший золотой балдахинИ грязная кисть посредине.
Проклятая кисть! Она мне всю ночь,Всю ночь не давала покою.Она дамокловым мечомВисела надо мною.
И вдруг, змеей оборотясь,Шипела, сползая со свода:«Ты в крепость заточен навек,Отсюда нет исхода!»
«О, только бы возвратиться домой, —Шептал я в смертельном испуге, —В Париж, в Faubourg Poissonnière{307},К моей любимой супруге!»
Порою кто-то по лбу моемуРукой проводил железной,Как будто цензор вычеркивал мысль,И мысль обрывалась в бездну.
Жандармы в саванах гробовых,Как призраки, у постелиТеснились белой, страшной толпой,И где-то цепи гремели.
И призраки повлекли меняВ провал глухими тропами,И вдруг к отвесной черной скалеЯ был прикован цепями{308}.
Ты здесь, проклятая, грязная кисть!Я чувствовал, гаснет мой разум:Когтистый коршун кружил надо мной,Грозя мне скошенным глазом.
Он дьявольски схож был с прусским орлом,Он в грудь мне когтями впивался,Он хищным клювом печень рвал —Я плакал, стонал, я метался.
Я мучился долго, но крикнул петух,И кончился бред неотвязный:Я в Миндене, в потной постели, без силЛежал под кистью грязной.
Я с экстренной почтой выехал прочьИ с легким чувством свободыВздохнул на Бюкебургской земле{309},На вольном лоне природы.
Глава XIXТебя погубила ошибка, Дантон{310},И это для всех наука:Отчизну с собой на подошвах унесть —Совсем не хитрая штука!
Клянусь, полкняжества БюкебургМне облепило ноги.Во весь мой век я не видалТакой проклятой дороги.
Я в Бюкебурге на улице слез,Чтоб осмотреть мимоходомГнездо, где свет узрел мой дед;Моя бабка — из Гамбурга родом.
В Ганновер я прибыл в обед и, велевШтиблеты начистить до блеска,Пошел осматривать город. Люблю,Чтоб пользу давала поездка.
О, господи, как прилизано все!Ни мусора, ни пыли!И богатейшие зданья вездеВ весьма импозантном стиле.
Особенно площадь понравилась мне —Тут что ни дом, то диво!Живет здесь король, стоит здесь дворец,Он выглядит очень красиво —
Дворец, конечно! У входа в порталСтоит караул парадный:Мундиры — красные, ружья — к ноге,Вид грозный и кровожадный.
Мой чичероне сказал: «Здесь живетЭрнст-Август{311} анахоретом —Знатнейший торий, британский лорд;Он стар, но бодр не по летам.
Он идиллически здесь живет, —Вернее драбантов железныхЕго охраняет трусливый нравСограждан его любезных.
Я с ним встречаюсь. На скучный санИзливает он сотни жалоб;Говорит, что ему на посту короляНе в Ганновере быть надлежало б.
Привыкнув к английским масштабам, онУ нас изнывает от скуки.Ему досаждает сплин. Боюсь,На себя наложит он руки.
Я как-то его у камина застал, —Печальный, он в полумракеРукой августейшей готовил клистирСвоей занемогшей собаке».
Глава XXИз Гарбурга меньше чем через часЯ выехал в Гамбург. Смеркалось.В мерцанье звезд был тихий привет,А в воздухе — томная вялость.
Мне дома открыла двери мать,Испуганно взглянулаИ вдруг, от счастья просияв,Руками громко всплеснула:
«Сыночек мой! Тринадцать летЯ без тебя скучала.Ты, верно, страшно хочешь есть?Что тебе дать сначала?
Быть может, рыбу и гуся,А после апельсины?»«Давай и рыбу и гуся,А после апельсины!»
Я стал уплетать с аппетитом, а матьСуетилась с улыбкой счастливой,Задавала один вопрос за другим,Иной — весьма щекотливый.
«Сыночек, кто же за тобойХодил вое эти годы?Твоя жена умеет шить,Варить, вести расходы?»
«Прекрасная рыба, матушка, ноРасспросы — после обеда;Я костью, того и гляди, подавлюсь,Какая ж тут, право, беседа!»
Едва прикончил я рыбу мою,И гусь подоспел с подливой.Мать снова расспрашивать стала, и вновьВопрос был весьма щекотливый:
«Сынок, в какой стране житьеВсех лучше? При сравненьеКакому народу — французам иль нам —Отдашь ты предпочтенье?»
«Вот видишь ли, мама, немецкий гусьХорош; рассуждая строго,Французы нас только в начинке забьют,И соус их лучше намного».
Откланялся вскоре и гусь, и тогда,Свои предлагая услуги,Явились ко мне апельсины. Я съелДесяток без всякой натуги.
Тут снова с большим благодушьем меняРасспрашивать стала старушка.Иной вопрос был так хитер —Ни дать ни взять ловушка.
«Ну, а политикой, сынок,Ты занят с прежним рвеньем?В какой ты партии теперь?Ты тот же по убежденьям?»
«Ах, матушка, апельсины всеПрекрасны, без оговорки.Я с наслажденьем пью их сокИ оставляю корки».
Глава XXIПолусгоревший город наш{312}Отстраивают ныне.Как недостриженный пудель, стоитМой Гамбург в тяжком сплине.
Не стало многих улиц в нем,Напрасно их ищу я.Где дом, в котором я позналЗапретный плод поцелуя?{313}
Где та печатня, куда я сдавал«Картины путевые»?А тот приветливый погребок,Где устриц вкусил я впервые?
А где же Дрекваль{314}, мой Дрекваль где?Исчез, и следы его стерты.Где павильон, в котором яЕдал несравненные торты?
И ратуша где, в которой сенат{315}И бюргерство восседало?Все без остатка пожрал огонь,И нашей святыни не стало.
С тех пор продолжают люди стонатьИ с горечью во взореПередают про грозный пожарДесятки страшных историй:
«Горело сразу со всех сторон,Все скрылось в черном дыме.Колокольни с грохотом рушились в прах,И пламя вставало над ними.
И старая биржа сгорела дотла,А там, как всем известно,Веками работали наши отцыНасколько можно честно.
Душа золотая города — банкИ книги, куда внесли мыСтоимость каждого из горожан,Хвала творцу, невредимы.
Для нас собирали деньги везде,И в отдаленнейших зонах.Прекрасное дело! Чистый барышИсчислен в восьми миллионах.
Все набожные христиане взялисьЗа дело помощи правой.Неведомо было левой руке,Сколь много берется правой.
К нам отовсюду деньги шли —По землям и по водам;Мы принимали всякий дар, —Нельзя же швыряться доходом!
Постели, одежды сыпались нам,И мясо, и хлеб, и бульоны,А прусский король захотел даже вдругПрислать свои батальоны.
Ущерб материальный покрыть удалось,Мы раны вскоре залечим.Но наш испуг, наш смертельный испуг!Увы, оплатить его нечем!»
«Друзья, — сказал ободрительно я. —Стонать и хныкать не дело.Ведь Троя была городок поважней,Однако тоже сгорела.
Вам надо отстроить свои дома,Убрать со дворов отбросы,Улучшить законы и обновитьПожарные насосы.
Не сыпьте в ваш черепаховый супТак много кайенского перца,Не ешьте ваших карпов — их жирВесьма нездоров для сердца.
Индейки вам не повредят,Но вас околпачит быстроТа птица, что снесла яйцо{316}В парик самого бургомистра.
Сия фатальная птица, друзья,Знакома вам, вероятно.При мысли о ней вся пища идетУ меня из желудка обратно».
Глава XXIIЗаметней, чем город, тряхнуло людей, —Нет более грустной картины!Все одряхлели и подались —Ходячие руины!
Кто тощим был — отощал совсем,А жирный — заплыл, как боров.Состарились дети. У стариковЯвился детский норов.
Кто был теленком, тот теперьГуляет быком здоровенным.Гусенок гордые перья наделИ сделался гусем отменным.
Старуха Гудель{317} сошла с ума —Накрашена пуще сирены,Добыла кудри чернее смолыИ зубы белее пены.
Лишь продавец бумаги, мой друг{318},Не пал под гнетом событий.Его волоса — золотое руно:Живой Иоанн Креститель.
N. N.{319} промчался мимо меня, —Казалось, он сильно взволнован,Говорят, его погоревший умУ Бибера{320} был застрахован.
И старый цензор{321} встретился мне,Я был удивлен немало:Он сильно сгорбился, одряхлел,Судьба и его потрепала.
Мы долго друг другу руки трясли,Старик прослезился мгновенно:Ах, как он счастлив видеть меня!Была превосходная сцена.
Не всех застал я — кое-ктоПростился с юдолью земною.Ах, даже Гумпелино{322} мойНе встретился больше со мною.
С души великой наконецЗемные ниспали оковы,И светлым ангелом он воспарилК престолу Иеговы.
Кривого Адониса{323} я не нашел,Хотя искал повсюду, —На гамбургских улицах он продавалНочные горшки и посуду.
Не знаю, как Мейер{324} — он жив ли, малыш?Его мне не хватало,Но Корнета{325} я не спросил о нем,Хоть мы проболтали немало.
Саррас{326}, несравненный пудель, издох.А я охотно верю,Что Кампе отдал бы целый мешокПоэтов за эту потерю.
Население Гамбурга с давних времен —Евреи и христиане.У них имеется общая страсть —Придерживать грош в кармане.
Христиане весьма достойный народ:Любой — в гастрономии дока.Обычно по векселю платят ониВ канун последнего срока.
Евреи бывают двух родовИ чтут по-разному бога:Для новых имеется новый храм{327},Для старых, как встарь, — синагога.
Новые даже свинину едятИ все оппозиционеры.Они демократы, а старики —Аристокогтисты сверх меры.{328}
Я старых люблю, я новых люблю,Но — милосердный боже! —Популярная рыбка — копченый шпрот —Мне несравненно дороже.
Глава XXIIIС великой Венецией Гамбург не могПоспорить и в прежние годы,Но в Гамбурге погреб Лоренца{329} есть,Где устрицы — высшей породы.
Мы с Кампе отправились в сей погребок,Желая в уюте семейномЧасок-другой почесать языкиЗа устрицами и рейнвейном.
Нас ждало приятное общество там:Меня заключили в объятьяМой старый товарищ, добрый Шофпье{330},И многие новые братья.
Там был и Вилле{331}. Его лицо —Альбом: на щеках беднягиАкадемические врагиРасписались ударами шпаги.
Там был и Фукс{332}, язычник слепойИ личный враг Иеговы.Он верит лишь в Гегеля и заодноЕще в Венеру Кановы{333}.
Мой Кампе в полном блаженстве был,Попав в амфитрионы{334},Душевным миром сиял его взор,Как лик просветленной мадонны.
С большим аппетитом я устриц глотал,Рейнвейном пользуясь часто,И думал: «Кампе — большой человек,Он — светоч издательской касты!
С другим издателем я б отощал,Он выжал бы все мои силы,А этот мне даже подносит вино, —Я буду при нем до могилы.
Хвала творцу! Он, создав виноград,За муки воздал нам сторицей,И Юлиус Кампе в издатели мнеДарован его десницей.
Хвала творцу и силе егоВовеки, присно и ныне!Он создал для нас рейнвейн на землеИ устриц в морской пучине.
Он создал лимоны, чтоб устриц мыКропили лимонным соком.Блюди мой желудок, отец, в эту ночь,Чтоб он не взыграл ненароком!»
Рейнвейн размягчает душу мою,Сердечный разлад усмиряя,И будит потребность в братской любви,В утехах любовного рая.
И гонит меня из комнат блуждатьПо улицам опустелым.И душу тянет к иной душеИ к платьям таинственно белым.
И таешь от неги и страстной тоскиВ предчувствии сладкого плена.Все кошки серы в темноте,И каждая баба — Елена.
Едва на Дрейбан{335} я свернул,Взошла луна горделиво,И я величавую деву узрел,Высокогрудое диво.
Лицом кругла и кровь с молоком,Глаза — что аквамарины!Как розы щеки, как вишня рот,А нос оттенка малины.
На голове полотняный колпак, —Узорчатой вязью украшен.Он возвышался подобно стене,Увенчанной тысячью башен.
Льняная туника вплоть до икр,А икры — горные склоны;Ноги, несущие мощный круп, —Дорийские колонны.
В манерах крайняя простота,Изящество светской свободы.Сверхчеловеческий зад обличалСозданье высшей породы.
Она подошла и сказала мне:«Привет на Эльбе поэту!Ты все такой же, хоть много летБлуждал по белому свету.
Кого ты здесь ищешь? Веселых гуляк,Встречавшихся в этом квартале?Друзей, что бродили с тобой по ночамИ о прекрасном мечтали?
Их гидра стоглавая — жизнь — унесла,Рассеяла шумное племя.Тебе не найти ни старых подруг,Ни доброе старое время.
Тебе не найти ароматных цветов,Пленявших сердце когда-то,Их было здесь много, но вихрь налетел,Сорвал их — и нет им возврата.
Увяли, осыпались, отцвели, —Ты молодость ищешь напрасно.Мой друг, таков удел на землеВсего, что светло и прекрасно».
«Да кто ты, — вскричал я, — не прошлого ль тень?Но плотью живой ты одета!Могучая женщина, где же твой дом?Доступен ли он для поэта?»
И женщина молвила, тихо смеясь:«Поверь, ты сгущаешь краски.Я девушка с нравственной, тонкой душой,Совсем иной закваски.
Я не лоретка парижская, нет!К тебе лишь сошла я открыто, —Богиня Гаммония пред тобой,Гамбурга меч и защита!
Но ты испуган, ты поражен,Воитель в лике поэта.Идем же, иль ты боишься меня?Уж близок час рассвета».
И я ответил, громко смеясь:«Ты шутишь, моя красотка!Ступай вперед! А я за тобой,Хотя бы к черту в глотку!»
Глава XXIVНе знаю, как я по лестнице шелВ таком состоянье духа.Как видно, дело не обошлосьБез помощи доброго духа.
В мансарде Гаммонии время неслось,Бежали часы чередою.Богиня была бесконечно милаИ крайне любезна со мною.
«Когда-то, — сказала она, — для меняБыл самым любимым в миреПевец, который Мессию воспелНа непорочной лире.
Но Клопштока бюст на шкафу теперь,Он получил отставку;Давно уже сделала я из негоДля чепчиков подставку.
Теперь уголок над кроватью моейУкрашен твоим портретом,И — видишь — свежий лавровый венокВисит над любимым поэтом.
Ты должен только ради меняИсправить свои манеры.В былые дни моих сыновТы оскорблял без меры.
Надеюсь, ты бросил свое озорство,Стал вежливей хоть немного.Быть может, даже к дуракамОтносишься менее строго.
Но как дошел ты до мысли такой —По этой ненастной погодеТащиться в северные края?Зимой запахло в природе!»
«Моя богиня, — ответил я, —В глубинах сердца людскогоСпят разные мысли, и часто ониВстают из тьмы без зова.
Казалось, все шло у меня хорошо,Но сердце не знало жизни.В нем глухо день ото дня рослаТоска по далекой отчизне.
Отрадный воздух французской землиМне стал тяжел и душен.Хоть на мгновенье стесненной грудиБыл ветер Германии нужен.
Мне трубок немецких грезился дымИ запах торфа и пива;В предчувствии почвы немецкой ногаДрожала нетерпеливо.
И ночью вздыхал я в глубокой тоске,И снова желанье томилоЗайти на Даммтор{336} к старушке моей,Увидеться с Лотхен{337} милой.
Мне грезился старый седой господин{338};Всегда, отчитав сурово,Он сам же потом защищал меня,И слезы глотал я снова.
Услышать его добродушную браньМечтал я в глубокой печали.«Дурной мальчишка!» — эти слова,Как музыка, в сердце звучали.
Мне грезился голубой дымокНад трубами домиков чинных,И нижнесаксонские соловьи,И тихие липы в долинах.
И памятные для сердца места —Свидетели прошлых страданий, —Где я влачил непосильный крестИ тернии юности ранней.
Хотелось поплакать мне там, где яГорчайшими плакал слезами.Не эта ль смешная тоска названаЛюбовью к родине нами?
Ведь это только болезнь, и о нейЯ людям болтать не стану.С невольным стыдом я скрываю всегдаОт публики эту рану.
Одни негодяи, чтоб вызыватьВ сердцах умиленья порывы,Стараются выставить напоказПатриотизма нарывы.
Бесстыдно канючат и клянчат у всех,Мол, кинь им подачку хотя бы!На грош популярности — вот их мечта!Вот Менцель и все его швабы!
Богиня, сегодня я нездоров,Настроен сентиментально,Но я слегка послежу за собой,И это пройдет моментально.
Да, я нездоров, но ты бы моглаНастроить меня по-иному.Согрей мне хорошего чаю стаканИ влей для крепости рому».
Глава XXVБогиня мне приготовила чайИ рому подмешала.Сама она лишь ром пила,А чай не признавала.
Она оперлась о мое плечоСвоим головным убором(Последний при этом помялся слегка)И молвила с нежным укором:
«Как часто с ужасом думала я,Что ты один, без надзора,Среди фривольных французов живешь —Любителей всякого вздора.
Ты водишься с кем попало, идешь,Куда б ни позвал приятель.Хоть бы при этом следил за тобойХороший немецкий издатель.
Там столько соблазна от разных сильфид!Они прелестны, но прытки,И гибнут здоровье и внутренний мирВ объятьях такой сильфидки.
Не уезжай, останься у нас!Здесь чистые, строгие нравы,И в нашей среде благочинно цветутЦветы невинной забавы.
Тебе понравится нынче у нас,Хоть ты известный повеса.Мы развиваемся, — ты самНайдешь следы прогресса.
Цензура смягчилась. Гофман стар,В предчувствии близкой кончиныНе станет он так беспощадно кромсатьТвои «Путевые картины».
Ты сам и старше и мягче стал,Ты многое понял на свете.Быть может, и прошлое наше теперьУвидишь в лучшем свете.
Ведь слух об ужасах прошлых днейВ Германии — ложь и витийство.От рабства, тому свидетель Рим,Спасает самоубийство.
Свобода мысли была для всех,Не только для высшей знати.Ведь ограничен был лишь тот,Кто выступал в печати.
У нас никогда не царил произвол.Опасного демагога{339}Лишить кокарды{340} мог только суд,Судивший честно и строго.
В Германии, право, неплохо жилось,Хоть времена были круты.Поверь, в немецкой тюрьме человекНе голодал ни минуты.
Как часто в прошлом видели мыПрекрасные проявленьяВысокой веры, покорности душ!А ныне — неверье, сомненье.
Практической трезвостью внешних свободМы идеал погубили,Всегда согревавший наши сердца,Невинный, как грезы лилий.
И наша поэзия гаснет{341}, онаВступила в пору заката:С другими царями скоро умретИ черный царь Фрейлиграта{342}.
Наследник будет есть и пить,Но коротки милые сказки —Уже готовится новый спектакль,Идиллия у развязки!
О, если б умел ты молчать, я бы здесьРаскрыла пред тобоюВсе тайны мира — путь времен,Начертанный судьбою.
Ты жребий смертных мог бы узреть,Узнать, что всесильною властьюНазначил Гер
