Без срока давности - Владимир Бобренев

В это время мимо прогремел ночной трамвай, оглушив беглеца резким звонком. Хилова осенило: теперь он знал, что ему надо делать. Он бросился вслед за трамваем. Ему удалось его догнать на повороте, когда он снизил скорость, и запрыгнуть на пустую платформу.

— Теперь не догоните, — торжествуя, кричал он в пустоту, глядя на пролетающие мимо и исчезающие в темноте дома, деревья, столбы…

Трамвай мчался быстро, не делая остановок. Минут через десять он был уже возле Каланчевки. Хилов спрыгнул и побежал к Ленинградскому вокзалу.

После того кошмара Ефим решил вообще не ночевать в своей квартире, куда вернулся лишь под утро. Он почти перестал есть. С отрешенным видом Человек в фартуке бродил по кабинетам лаборатории, опасливо обходя стороной опустевшие камеры. Их зияющая пустота угнетала его все сильнее. Вечерами снова плелся на вокзал. От слабости кружилась голова. Выйти из ломки никак не удавалось, и для поддержания хоть какого-то ощущения равновесия он то и дело прикладывался к бутылке, которую постоянно носил в кармане. Сделав два-три глотка, чувствовал небольшое облегчение.

Долго так продолжаться не могло. Развязка ждать себя не заставила.

Как-то Могилевский пришел в лабораторию раньше других. Привычно заглянул в окошко комнаты дежурного, чтобы получить ключи и расписаться за снятие своего заведения с охраны.

— Вчера лаборатория под охрану не сдавалась, — доложил ему дежурный офицер.

— Странно. Неужели забыли? — изумился Могилевский.

— Там кто-то остался ночевать, очевидно для проведения непрерывного исследования. Во всяком случае, поздно вечером в лаборатории горел свет.

В принципе раньше такое было в порядке вещей. Случаи, когда лаборатория не сдавалась под охрану на ночь, бывали. Эксперименты по испытанию действия ядов на живые организмы продолжались, только теперь пришлось вернуться к забытым временам — перенести опыты на животных. Некоторые из них затягивались на несколько часов. Да и лабораторные «алхимики» тоже иногда засиживались над своими «изобретениями» сутками. Доводилось иногда и оставлять кой-кого в лаборатории на ночь, например мертвецки пьяного Филимонова, когда его невозможно было поднять на ноги.

И все-таки подобное происходило редко, и то с ведома начальника. В ту ночь оставаться в лаборатории никто вроде не должен был.

Выслушав дежурного, Могилевский решил, что, скорее всего, с вечера кто-то из сотрудников перебрал спиртного, не рассчитал своих сил и заночевал в теплом кабинете на просторном кожаном диване. Ничего страшного в этом незначительном нарушения он не видел. Тем более что охрана не имела права без присутствия Могилевского или его заместителя заходить в помещение лаборатории. Завеса секретности с нее еще не была снята.

Входная дверь была закрыта на ключ. Но у Могилевского был свой. Он открыл дверь, но, к его удивлению, начальника никто не встретил. Григорий Моисеевич зашел в коридор, обошел пустые кабинеты, в том числе и тот — с уютным кожаным диваном, заглянул в туалет. Никого.

— Есть здесь кто-нибудь?

В ответ — тишина. Могилевский снова вернулся в коридор, оттуда перешел через тамбур с приоткрытой железной дверью в тюремный отсек. Включил свет. У раскрытой настежь двери самой первой из камер он, вздрогнув, замер: прямо на него остекленевшими глазами искоса смотрел висевший в петле Ефим Хилов. На его животе топорщился надетый прямо на голое тело замызганный клеенчатый фартук, с которым он так и не расстался до конца своей жизни. Из-под него высовывалась неестественно скрюченная рука, замотанная грязным бинтом. Одним концом веревка была привязана к большому ржавому гвоздю, неизвестно кем и когда прибитому к верхней планке деревянных нар (в камере гвоздей быть не должно). Другой конец веревки туго стягивал шею бывшего Человека в фартуке.

Мертвецов за годы работы в лаборатории НКВД доктор Могилевский повидал немало, причем в самых страшных позах и с самыми ужасными гримасами на лице. Но труп самоубийцы Хилова поверг его в самый настоящий шок. Вид этого мертвеца был действительно страшен. Вчерашний ассистент не висел свободно в петле, как при так называемом классическом самоповешении, а зафиксировался в скрюченной позе на полусогнутых длинных ногах, коленки которых были широко раздвинуты в стороны, а мертвенно-бледные ступни вылезали из-под фартука и находились на цементном полу, сведенные вместе. Заросшее щетиной, давно не бритое лицо, вывалившийся из-под редких желтых зубов почерневший язык, взлохмаченная голова…

Взяв себя в руки, Могилевский прошелся по помещениям лаборатории, внимательно осмотрел столы. Заглянул в выдвижной ящик Хилова, дабы убедиться, не оставил ли самоубийца после себя каких-либо обличающих или покаянных посмертных записок. Ничего не обнаружив, вернулся в тюремный отсек. За складкой висевшего на мертвеце грязного фартука из кармана торчала ручка завернутого в носовой платок белого женского гребня и клочок бумаги. Это было то, что так тщательно искал начальник. Могилевский вытащил листок, пробежал глазами короткую запись: «Меня не ищите. Я ушел к ним, к своей самой любимой „птичке“. Она позвала меня к себе. На этом свете жить с вами больше не хочу. Прощайте. Ефим Хилов».

Скажу заранее: эта ужасная смерть не была последней в череде трагедий, обрушившихся на людей, причастных к деятельности лаборатории НКВД. Через год примеру Щигалева и Хилова последовал третий ее сотрудник — Прохоров, спившийся всего за какие-нибудь полгода после увольнения из органов. Еще один — Филимонов-младший — повторил почти полностью участь своего однофамильца. Остаток его жизни — сплошная череда длительных запоев, алкогольных психозов и бесплодных попыток превратиться в нормального человека через лечение в психушке. Там он и умер.

Токсикологическая лаборатория доживала свои последние дни. Пока что она, как и некоторые другие родственные по своему предназначению структуры, перешла в подчинение к генералу Железову. Он и стал последним начальником оставшегося не у дел Могилевского. Избалованный вниманием генералов более высокого ранга, Григорий Моисеевич довольно пренебрежительно отнесся к появлению Железова. Он считал совершенно излишним посвящать его в существо своей недавней деятельности. Но, как оказалось, Григорий Моисеевич игнорировал Железова совершенно напрасно. И очень скоро он пожалел о своей опрометчивости.

Железов, как и другие пришедшие одновременно с ним начальники новой волны, являлся вовсе не таким наивным простаком, каким считал его Могилевский и его коллеги. Представители этой новой волны много знали, неплохо ориентировались в ситуации, понимали, откуда дует ветер. К тому же никто из них не был отягощен грузом прошлых неблаговидных дел карательного ведомства. От традиционных приемов работы советской госбезопасности эти люди отказываться не собирались, но предпочитали заниматься своим делом осмотрительнее.

Таинственная обособленность лаборатории Могилевского, естественно, притягивала к себе внимание. Поначалу Железов просто зондировал почву, а Григорий Моисеевич уходил от ответов. Он стремился сохранить устоявшееся положение, когда в его дела никто не вмешивался. Хотя в такой скрытности уже не было никакого смысла, тем более от Железова, поскольку эксперименты над людьми теперь не проводились. А вот Железова такая позиция начальника лаборатории не устраивала. Больше того, она его просто раздражала, и в его лице Могилевский приобрел очень опасного врага.

К тому же самым пагубным образом повлияли на будущее Григория Моисеевича самоубийства подчиненных. И тем не менее сдаваться он не собирался. Больше того, открыв тайну неудач по «проблеме откровенности», Могилевский решил добиваться возобновления опытов. Собирался найти и привлечь к ним квалифицированных сотрудников — химиков, токсикологов, фармацевтов и приступить к новому этапу исследований, в успехе которого, и теперь быстром, он уже не сомневался.

Для начала руководитель лаборатории, в который уже раз, попробовал воспользоваться действовавшим пока безотказно способом освобождения от излишней опеки — написал рапорт министру государственной безопасности Абакумову. По существу, это был самый настоящий донос: дескать, Железов, в отличие от своих предшественников, проявляет нездоровый интерес к прошлым занятиям строго засекреченного подразделения и любопытствует, чем лаборатория и ее начальник в настоящее время занимается, полагая, что Абакумову известно о его участии в успешных акциях по борьбе с антисоветчиками совместно с Судоцлатовым и Эйтингоном. Могилевский подчеркнул, что по-прежнему готов к выполнению любого важного поручения этих генералов, деятельность которых с работой Железова вроде бы не пересекалась.

Но реакция на послание Абакумова последовала вовсе не оттуда, откуда ее ждал Григорий Моисеевич. Его вызвал к себе… генерал Железов, на которого был состряпан донос, и растолковал, что отныне именно он уполномочен министром контролировать каждый шаг подчиненных, не исключая и Могилевского. Попутно напомнил Григорию Моисеевичу, что тот обязан соблюдать субординацию и не направлять руководству никаких документов через голову своего непосредственного начальника, то есть его, Железова. И хотя генерал заверил Могилевского в своей готовности поддерживать все замыслы и изыскания по токсикологии, но поднять престиж опального доктора до прежних высот это уже не могло. Стукачей и доносчиков не уважают. Особенно те, на кого они доносят. Лебединая песня Григория Моисеевича была, что называется, спета.