Из воспоминаний сельского ветеринара - Джеймс Хэрриот

Сила, храбрость, сметливость, быстрота и потребность в интенсивных физических упражнениях — вот свойства стаффордширского бультерьера, выведенного в XIX веке скрещиванием английского бульдога и староанглийского терьера. Коренастый бультерьер, белый с коричневыми, рыжими или черными пятнами, безгранично предан семье своего хозяина и всегда готов яростно броситься на их защиту. Свирепость — его врожденное свойство, так как выводили его для драк с другими собаками. Собачьи бои вошли в моду в 30-х годах прошлого века, когда травля быков была запрещена законом; они устраивались в Лондоне даже после их официального запрещения в 1900 году. Толпы стояли около углубленной в земле арены иной раз по два часа, пока одна из собак не погибала или обе совсем не обессиливали.

Эту миниатюрную собачку часто превращают в комнатного баловня. Обожающие хозяйки не спускают ее с колен, расчесывают щеткой голубовато-стальную шерсть, почти закрывающую лапы, гребенкой приводят в порядок золотистые пряди на морде, которые полностью ее прячут, если только их не прихватывают бантом, открывая веселые смышленые глаза. Хотя йоркшир-терьер со времени своего появления в XIX веке успел стать в Англии наиболее распространенной комнатной собакой, выведена эта порода была для вполне практических целей. Рабочие йоркширских ткацких фабрик, перерабатывавших шерсть, держали их в цехах для уничтожения грызунов, а кроме того, устраивали крысиные травли, теперь запрещенные. Если бы такую изящную собачку забрали с колен млеющей над ней дамы, пустили в яму с 20 крысами и начали на них науськивать, она быстрыми укусами покончила бы с ними всеми за три минуты, обеспечив выигрыш тем, кто на нее поставил.

11. Маринад во спасение

Прежде я никогда женат не был, а потому материала для сравнения не имел, однако мало-помалу во мне укреплялось сознание, что я устроился весьма недурно. Естественно, я подразумеваю новое устройство моей жизни. Мне ведь, как и всякому влюбленному, вполне хватало взаимности той, кому я отдал свое сердце. О прочем я особенно не задумывался.

Как она, например, заботилась о моих удобствах! Я-то полагал, что у жен это давно вышло из моды, но Хелен, видимо, составляла исключение. Еще раз я убедился в этом, когда сел утром завтракать. Мы наконец-то обзавелись столом — я купил его на дешевой распродаже и с торжеством привез домой, водрузив на крышу машины, — и Хелен тотчас отказалась от стула, на котором сидела у скамьи, забрав в свое пользование высокий табурет. Вот и теперь она, примостившись на табурете, должна была тянуть руку вниз к тарелке, а мне предлагалось сибаритствовать на стуле. По-моему, от природы я не такая уж эгоистичная свинья, но изменить что-нибудь было не в моих силах.

И сколько еще таких, казалось бы, мелочей! Каждое утро меня ждала аккуратно сложенная одежда: чистая рубашка, носовой платок, носки — не смятые, не сваленные в беспорядочную груду, как в мои холостые дни! А когда я опаздывал к обеду или к ужину, что бывало часто, она не только подавала мне еду, но садилась напротив и смотрела, как я ем, вместо того чтобы продолжать заниматься своими делами. И я чувствовал себя по меньшей мере султаном.

Последнее обстоятельство и подсказало мне объяснение. Однажды я вспомнил, что точно так же она сидела и смотрела на отца, когда он ужинал поздно, и понял, что получаю проценты с ее отношения к отцу. Он был тихий добрый человек, но она охотно и по собственному почину старалась предупреждать каждое его желание в бессознательно счастливом убеждении, что глава семьи — главный в доме. И вот теперь она перенесла то же отношение на меня.

Это заставило меня вернуться к извечной загадке: как поведет себя девушка, став женой? Старик-фермер, наставлявший меня в искусстве выбора невесты, сказал: «Ты, парень, прежде к ее матери приглядись, да хорошенько!». И несомненно, он говорил дело. Но если мне будет разрешено добавить кое-что от себя, я посоветую: «Но не забудь присмотреться, как она ведет себя с отцом!».

И глядя, как Хелен соскользнула со своего насеста и начала снова наполнять мою тарелку, я опять подумал, что просто моя жена из тех, кто любит заботиться о муже, и мне стало блаженно тепло на душе — какой же я счастливчик!

От такой опеки я просто расцветал — и, пожалуй, даже чересчур. Я знал, что мне отнюдь не следует с жадностью накидываться на утопающую в сливках овсянку, особенно учитывая ту прелесть, которая шкварчала на сковородке. Хелен привезла с собой в Скелдейл-Хаус великолепное приданое — половину свиной туши! И с балок чердака свисали теперь копченый бок и величавый окорок — вечный соблазн и искушение. Некоторая их толика и попала на сковороду. Хотя я никогда не был сторонником плотных завтраков, но не стал особенно возражать, когда Хелен вылила на сковороду парочку крупных яиц, чтобы шкварки не скучали в одиночестве. И лишь слабо запротестовал, когда она бросила туда удивительно душистую копченую колбаску — их она покупала на рынке.

Разделавшись со всем этим, я поднялся из-за стола очень неторопливо и, надевая пиджак, обнаружил, что его стало что-то трудновато застегивать. Не то что раньше!

— Джим, бутерброды не позабудь! — сказала Хелен, вкладывая мне в руку объемистый пакет. Мне предстояло весь день проводить туберкулинизацию вместо Юэна Росса под Скарберном, и моя супруга опасалась, как бы я во время долгого пути не ослабел от голода.

Я поцеловал ее, грузно спустился по длинным лестничным маршам и вышел в боковую дверь. На полпути по саду я остановился и посмотрел на окно под черепичной крышей. В нем появилась рука и энергично замахала полотенцем. Я помахал в ответ и пошел дальше. Когда я вывел машину во двор, то заметил, что слегка пыхчу, и виновато положил пакет на заднее сиденье. Я же знал, что он содержит. Бутерброды бутербродами, но вдобавок к ним мясной пирог с луком, масляные лепешки и имбирная коврижка, чтобы еще дальше толкать меня по скользкому пути чревоугодия.

Безусловно, в те первые месяцы я безобразно растолстел бы, но моя работа меня спасала. Бесконечные прогулки по крутым склонам от одного каменного сарая к другому, прыжки в загон к телятам и обратно, борьба с коровами и регулярное напряжение всех сил, когда я помогал теленку или жеребенку появиться на свет. А потому я ускользал от участи, уготованной мне Хелен, — только воротничок стал немного тесен да порой какой-нибудь фермер говорил: «А корм вам, молодой человек, задают добрый, сразу видать!».

Выезжая за ворота, я в который раз подивился тому, как Хелен считается и с моей привередливостью. Я органически не выносил жира, и она тщательно срезала его со всех кусков предназначенного для меня мяса. Это патологическое отвращение к жиру стократно усилилось, после того как я обосновался в Йоркшире — в тридцатых годах фермеры там словно бы только на нем и жили. Один старик, заметив мои вытаращенные глаза, когда он сел закусить жирнейшей жареной грудинкой, сообщил мне, что в жизни не ел постного мяса.

— Люблю, чтобы жирок так и стекал по бороде! — усмехнулся он, до того смакуя слово «жирок», что мне стало еще противнее. Но в свои восемьдесят лет он был крепок и румян, так что ему такая диета явно вреда не приносила, как сотням и сотням подобных же любителей жирка. Конечно, рассуждал я, они трудятся от зари до зари, и он сгорает в их организме полностью, но меня эта грудинка живо уложила бы в могилу.

Последнее, впрочем, было чистейшей фантазией, как мне пришлось убедиться в один прекрасный день.

Начался он с того, что в шесть утра меня поднял телефонный звонок: молодой корове мистера Хорнера, телящейся в первый раз, требовалась помощь, а когда я приехал на маленькую ферму старика, выяснилось, что теленок идет правильно, но только он слишком велик. Тянуть я не очень люблю, однако лежавшей на соломе корове справиться самой было явно трудновато. Каждые несколько секунд она напрягалась что есть мочи, и наружу высовывалась пара маленьких копыт — чтобы вновь исчезнуть, едва она расслаблялась.

— Ножки все-таки продвигаются? — спросил я.

— Нет. Битый час все вот также, — ответил старик.

— А когда прорвался пузырь?

— Часа два назад.

Сомневаться не приходилось: теленок застрял основательно и с каждой минутой подсыхал все больше. Умей роженица говорить, она, мне кажется, воскликнула бы: «Да освободите же меня от него!».

Мне очень бы пригодился сильный помощник, но мистер Хорнер, не говоря уж о его возрасте, ни ростом, ни дородством похвастать не мог. На соседей тоже рассчитывать не приходилось: ферма стояла на уединенном пригорке и до ближайшей деревни было несколько миль. Мне предстояло справляться, рассчитывая только на себя.

Возился я час. Завел тонкую веревочную петлю теленку за уши и вложил ему ее в рот, чтобы удерживать шею на месте, а потом принялся дюйм за дюймом извлекать маленькое существо на свет. Тянуть, собственно, почти не приходилось: только откидываться и помогать корове при потугах. Очень небольшая, она терпеливо лежала на боку с той покорностью обстоятельствам, которая вообще свойственна коровьему племени. Отелиться без посторонней помощи она не смогла бы, и мне все время было тепло от мысли, что я делаю именно то и именно так, как ей требуется. Я чувствовал, что мне следует позаимствовать у нее терпения и не торопить события, а дать им развиваться естественной чередой. Вот показался носишко, и ноздри его затрепетали, вливая успокоение в мою душу, затем последовали глаза, становившиеся вдруг очень серьезными при каждой потуге, затем уши и, наконец, почти разом — весь теленок целиком.