Эйфельхайм: город-призрак - Майкл Флинн

— Elektronikos!

Лицо крэнка не могло изобразить изумления:

— Ты знал об этом? И ничего не сказал!

— Я вывел их подобие, исходя из философских принципов. Когда ваш корабль упал, огромная волна elektronikos пронеслась по деревне, причинив немалые разрушения.

— Скажи спасибо, что это была лишь легкая рябь, — сказал ему Ганс.

Впоследствии было трудно восстановить, что произошло. Готфрид находился в другом отсеке судна и не видел. Возможно, Виттих заметил ослабленный провод и попытался его поправить. Но в тот момент, когда он прикоснулся к «неизолированной» проволоке, Готфрид открыл затвор шлюза, пустив elektronikos свободно течь по каналу — и через Виттиха, — и те устремились, как и все жидкое, вниз.

— Лоренц схватил Виттиха за руку, чтобы оттолкнуть его в сторону, — рассказывал Готфрид на устроенном Манфредом расследовании, — и поток побежал и по нему тоже.

Как и по старику Пфорцхаймеру, подумал Дитрих. И по Хольцбреннеру и его ученику. Только сильней, как если бы поток хлынул через человека. «Человек — дни его подобны траве, как цвет полевой, отцветают они, — подумал Дитрих. — Повеет над ним — и нет его, и не узнает места его».[171]

— Человек по имени Лоренц не знал, что случится, когда он коснулся Виттиха? — спросил Гроссвальд. Он сидел подле Манфреда и Тьерри на судейской скамье, поскольку дело затрагивало его соплеменника.

— Он увидел, что Виттиху больно, — ответил Готфрид.

— Но ты знал? — настаивал Гроссвальд.

Слуга эссенции взмахнул руками, и все могли узреть ожоги на его ладонях.

— Я подоспел слишком поздно.

Барон Гроссвальд медленно проскрежетал:

— Ты не ответил на мой вопрос.

После того как обгоревшее тело бедного Лоренца упокоилось с миром, а Дитрих как мог утешил Ванду, Грегор пришел в пасторат принести свои соболезнования, «ведь вы оба были так близки».

— Он был милым и кротким человеком, — ответил Дитрих. — С ним было очень приятно говорить, при этом всегда оставалось ощущение, что еще больше осталось невысказанным. Дружба мелка, я думаю, если между двумя друзьями все может быть высказано. Я уверен, он хотел многое рассказать мне, но всегда было время отложить это на потом. Теперь «потом» не настанет. Но печаль Ванды, должно быть, намного тяжелей.

Грегор пожал плечами:

— Он ей очень сильно нравился, но они жили как брат и сестра.

— Вот как! Я не знал об этом. Что ж, апостол Павел упоминал о таких отношениях в своих посланиях.

— О, она не давала клятвы целомудрия, отнюдь нет, пока ее мог посещать Клаус Мюллер. Что до Лоренца, то он, похоже, не имел склонности, ибо Ванда та еще Walküre,[172] чтобы укротить любой мужской порыв.

— Клаус Мюллер и фрау Шмидт!

Грегор понимающе улыбнулся:

— Почему нет? Какую радость Хильда принесла с собой в постель мельника?

Изумлению Дитриха не было предела. О распутстве Хильдегарды Мюллер было хорошо известно, но он не ожидал того же от Ванды, женщины отнюдь не миловидной. Он вспомнил теперь, как на Плужный понедельник Лоренц сравнил свою жену и Клауса с верхним и нижним жерновом. Кузнец знал, или, возможно, даже терпел неверность своей супруги?

Запыхавшийся фра Иоахим появился в дверях:

— Вы срочно нужны в церкви, святой отец!

Встревоженный Дитрих вскочил на ноги:

— Что стряслось?

— Крэнк Готфрид. — Щеки юноши, красные с мороза, пылали на бледном лице. Черные глаза сверкали. — О, истинно, не одно имя не было так чудесно избрано! Он обратился к Иисусу, и нам нужно, чтобы ты провел обряд крещения.

Готфрид поджидал в баптистерии, но Дитрих сначала повел его в ризницу и поговорил наедине.

— Почему ты решил креститься, друг кузнечик? — спросил он. — Любое таинство теряет смысл, если значение его не понято. В крещении главное воля, а не вода.

— Из-за Лоренца Кузнеца. — Готфрид медленно потер руками — жест, как заключил Дитрих, означавший глубокомыслие, хотя ритм потирания руками мог указывать на раздражение, замешательство или иное состояние мыслей. — Лоренц был ремесленником, как и я, — продолжил крэнк. — Человек низкого происхождения; к услугам тех, кто был выше его. «По справедливости поступает сильный, когда повелевает; по справедливости поступает слабый, когда повинуется».

— То же самое афиняне сказали мелосцам,[173] — вспомнил Дитрих, — но я полагаю, что слово «справедливость» у вас и у нас значит не одно и то же. Манфред не может обходиться с нами так, как с вами обходится барон Гроссвальд. Он ограничен обычаями и постановлениями манора.

— Как такое возможно? — спросил крэнк. — Если справедливость — это господская воля?

— Потому что есть один Господь над всеми нами. Манфред наш господин только «под Богом», и это означает, что его воля подчинена высшей справедливости Господа. Мы можем не подчиниться плохому господину и не следовать незаконному повелению.

Готфрид схватил руку Дитриха, и тот усилием воли сдержал дрожь от прикосновения шершавых пальцев.

— В этом все и дело! Ваши повелители имеют обязательства перед своими вассалами, а наши нет. Лоренц пожертвовал собственной жизнью, чтобы спасти Виттиха, а Виттих был всего лишь… Тем, кто исполняет все, что бы ни потребовалось, не обладая при этом особыми знаниями ремесленника.

— Батрак. Но если Лоренц увидел, что Виттих мучается, естественно, что он попытался помочь.

— Но у нас неестественно, чтобы высший оказывал помощь низшему. Ремесленник не стал бы помогать простому батраку, только если… Только если ваша charitas не двигала им.

— Если честно, — сказал Дитрих, — то Лоренц не знал, что он рискует собственной жизнью.

— Он знал, — сказал Готфрид, ослабляя хватку. — Он знал. Я предупредил, чтобы он не прикасался к проволоке, когда она приведена в действие. Я сказал ему, что поток может поразить человека подобно молнии. Именно так он понял, что грозит Виттиху. И все же он и не подумал стоять в стороне и смотреть, как тот умирает.

Дитрих пристально посмотрел на крэнка.

— Так же, как и ты, — сказал он после паузы. Готфрид махнул рукой:

— Я крэнк. Разве я мог не сделать чего-то такого, что смог сделать один из вас?

— Позволь еще раз взглянуть на твои ладони.

Дитрих взял Готфрида за запястья и повернул ладонями вверх. Кисти крэнка не походили на человеческие. Все шесть пальцев действовали как большой палец у человека, и они были слишком длинными по сравнению с ладонью, которая в итоге казалась не крупнее золотого талера. Огненный поток оставил ожоги на обеих ладонях, к чему физик-крэнк относился с какого-то рода смущением. Готфрид вырвал руки и щелкнул уголками губ: