Городу и миру - Дора Штурман

никаким духом не возьмешь (II, стр. 78).

Итак, господа, я освещаю вам только факты,

я повторяю, мы, живя в рабстве,

только мечтать можем о свободе,

и не свободу критикуем мы,

но как иногда распоряжаетесь вы свободой,

слишком легко отдавая ее шаг за шагом.

Если этот процесс будет продолжаться,

предоставляю вам прогноз (II, стр. 173).

Я не критик Запада, я критик - слабости Запада (II, стр. 254).

Запад, его внутреннее состояние, его перспективы, его взаимоотношения с остальным миром - эта проблематика приковала к себе внимание Солженицына задолго до того, как он был насильственно выдворен из СССР. Солженицына считают главой русского национального направления в спектре антикоммунистической оппозиции. К слову: термины "антикоммунизм", "антикоммунистический" Солженицын то отвергает как слишком узкие и односторонние, то широко использует (хотя бы в своих выступлениях по поводу русскоязычного вещания "Голоса Америки", "Свободы" и "ВВС"). Я полагаю, что Солженицына нельзя назвать главой современного русского национализма, во-первых, потому, что этот национализм крайне разнороден и многообразен в своих течениях. Его отдельные группы взаимно антагонистичны, ими не может руководить один человек. Во-вторых, Солженицын не вождь русских националистов потому, что он ни в какой степени не политик, у него нет партии, он не возглавляет никакого движения. И, в-третьих, он не националист, а, как утверждает он сам, патриот, потому что, никогда не забывая о родном народе, всегда обращен и мыслью и сердцем и к общечеловеческим, и к специфическим западным проблемам. И его размышления об этих проблемах адресованы не только соотечественникам, с которыми он трагически разъединен, так что редко пробивается к сравнительно немногим из них его голос, - его размышления чаще всего адресованы и человеку Запада, и сегодняшнему человеку вообще - без национальных или системных ограничений такой адресованности. Чего же Солженицын хочет от Запада? Мы уже отвечали: Солженицына сплошь и рядом рисуют нам как однодума-экстремиста. Он же упорно зовет к социальному компромиссу - во всех тех случаях, когда компромисс не означает капитуляции перед насилием. Вспомним хотя бы Нобелевскую лекцию (I, стр. 7-23, 1972 г.). На первый взгляд, звучащие в ней рассуждения о компромиссах и о "духе Мюнхена, пропитавшем собой весь XX век", могут показаться взаимно противоречивыми. С одной стороны, Мюнхен для писателя неприемлем. С другой стороны, в его рассуждениях присутствует апологетика компромисса:

"Оказался наш XX век жесточе предыдущих, и первой его половиной не кончилось все страшное в нем. Те же старые пещерные чувства - жадность, зависть, необузданность, взаимное недоброжелательство, на ходу принимая приличные псевдонимы вроде классовой, расовой, массовой, профсоюзной борьбы, рвут и разрывают наш мир. Пещерное неприятие компромиссов введено в теоретический принцип и считается добродетелью ортодоксальности. Оно требует миллионных жертв в нескончаемых гражданских войнах, оно нагуживает в душу нам, что нет общечеловеческих устойчивых понятий добра и справедливости, что все они текучи, меняются, а значит всегда должно поступать так, как выгодно твоей партии. Любая профессиональная группа, как только находит удобный момент вырвать кусок, хотя б и не заработанный, хотя б и избыточный, - тут же вырывает его, а там хоть все общество развались. Амплитуда швыряний западного общества, как видится со стороны, приближается к тому пределу, за которым система становится метастабильной и должна развалиться" (I, стр. 16-17. Курсив Солженицына, выд. Д. Ш.).

Снять эту метастабильность может, по Солженицыну, только многосторонний самоограничительный компромисс всех общественных сил. Вместе с тем, в Нобелевской лекции решительно осуждается дух постоянного отступления свободного мира перед насилием. Такого рода компромисс представляется Солженицыну самоубийственным для свободного мира:

"Все меньше стесняясь рамками многовековой законности, нагло и победно шагает по всему миру насилие, не заботясь, что его бесплодность уже много раз проявлена и доказана в истории. Торжествует даже не просто грубая сила, но ее трубное оправдание: заливает мир наглая уверенность, что сила может все, а правота - ничего. Бесы Достоевского - казалось, провинциальная кошмарная фантазия прошлого века, на наших глазах расползаются по всему миру, в такие страны, где и вообразить их не могли, - и вот угонами самолетов, захватами заложников, взрывами и пожарами последних лет сигналят о своей решимости сотрясти и уничтожить цивилизацию! И это вполне может удаться им.

Дух Мюнхена - нисколько не ушел в прошлое, он не был коротким эпизодом. Я осмелюсь даже сказать, что дух Мюнхена преобладает в XX веке. Оробелый цивилизованный мир перед натиском внезапно воротившегося оскаленного варварства не нашел ничего другого противопоставить ему, как уступки и улыбки. Дух Мюнхена есть болезнь воли благополучных людей, он есть повседневное состояние тех, кто отдался жажде благоденствия во что бы то ни стало, материальному благосостоянию как главной цеди земного бытия. Такие люди - а множество их в сегодняшнем мире - избирают пассивность и отступления, лишь дальше потянулась бы привычная жизнь, лишь не сегодня бы перешагнуть в суровость, а завтра, глядишь, обойдется... (Но никогда не обойдется! - расплата за трусость будет только злей. Мужество и одоление приходят к нам, лишь когда мы решаемся на жертвы.)" (I, стр. 17-18. Курсив Солженицына).

На самом деле противоречия нет: компромисс - понятие двустороннее. Он предполагает уступки с обеих сторон. Заметим, что внутренние обстоятельства Запада еще, к счастью, представляют собой такую ситуацию, когда многосторонний компромисс внутри западных обществ еще возможен. Однако безответственные силы внутри западных стран и целенаправленные мощные силы извне не только сами отказываются от компромисса, но всячески внедряют в сознание молодых людей Запада мысль, что компромисс с "реакционерами" внутри их отечеств немыслим. То же внушается и молодым людям "третьего мира" относительно Запада. И

"Молодежь - в том возрасте, когда еще нет другого опыта, кроме сексуального, когда за плечами еще нет годов собственных страданий и собственного понимания, восторженно повторяет наши русские опороченные зады XIX века, а кажется ей, что открывает новое что-то. Новоявленная хунвейбиновская деградация до ничтожества принимается ею за радостный образец. Верхоглядное непонимание извечной человеческой сути, наивная уверенность непоживших сердец: вот этих лютых, жадных притеснителей, правителей прогоним, а следующие (мы!), отложив гранаты и автоматы, будут справедливые и сочувственные. Как бы не так!.. А кто пожил и понимает, кто мог бы этой молодежи возразить, - многие не смеют возражать, даже заискивают, только бы не показаться 'консерваторами', - снова явление русское, XIX века, Достоевский называл его 'рабством у передовых идеек'" (I, стр. 17. Разрядка Солженицына).

Подчеркнем: "идеек" (или - более уважительно - идей), генетически родственных и близких Западу. И не только его молодежи, но и массивным слоям вполне зрелых левоориентированных интеллектуалов.

Ситуация чрезвычайно сложна: надо, с одной стороны, преодолевать "пещерное неприятие компромиссов", с другой - изживать "дух Мюнхена", который "преобладает в XX веке", изживать оробелость "цивилизованного мира перед натиском внезапно воротившегося оскаленного варварства".

Исторический Мюнхен - это отказ от своевременного сопротивления Гитлеру. Означает ли отказ от "духа Мюнхена" призыв сражаться - там, где насилие наступает и трактует компромисс только как одностороннюю капитуляцию осажденных?

Перед нами возникает многообразие, выражающее многообразие жизненных ситуаций: призыв к "средней линии", к терпимости и компромиссу - там, где последний реален и мыслим как понятие взаимное и паритетное, и отказ от пропитавшего XX век "духа Мюнхена" - отказ от капитуляции перед экспансионизмом и насилием, по определению компромисса не признающими.

Поразительно, с какой точностью уловил и воспроизвел Солженицын мировую политико-психологическую ситуацию, находясь еще в Союзе, а не на Западе и располагая поэтому ограниченной и односторонней информацией. Течет второе десятилетие после статьи "Мир и насилие" (5.IX.1973 г.; I, стр. 125-133), а ее злободневность лишь обострилась. Мы уже обращались к этой многоаспектной статье, но не исчерпали ее содержания.

В статье, обращенной к Западу, к миру еще свободному защищаться и не уступать насилию, Солженицын постулирует прежде всего неделимость мира и протекающих в нем процессов (мысль, которая будет возникать в его обращениях к Западу многократно).

"Противопоставление "мир - война" содержит логическую ошибку: целая теза противопоставляется части антитезы. Война есть массовое, густое, громкое, яркое, но далеко не единственное проявление никогда не прекращенного многоохватного мирового насилия. Противопоставление же логически равновесное и нравственно-истинное есть: