Пепельное небо - Джулиана Бэгготт

— Захват изнутри вполне реален, если у вас есть лидер.

— Лидер внутри? Никто не способен на это! Кто же он? — поражается Партридж.

— Ну, предполагалось, что это будешь ты. Пока ты не сбежал.

Партридж пошатывается и опирается о стену.

— Я? — переспрашивает он. — Лидер восстания? Я ничего не понимаю.

— Иди сюда, — произносит Карузо. — Пусть мать тебе все объяснит.

Они идут дальше по коридору. Цикады кружат над их головами.

Мужчина останавливается около металлической двери с рядом петель и смотрит в пол.

— Имейте в виду, Арибэль уже не та. Но она выжила ради вас. Помните это.

Партридж не совсем понимает его. Он бросает взгляд на Прессию:

— Ты готова?

— Да, — кивает она. — А ты?

Партридж напуган. Он чувствует себя так, будто стоит на краю пропасти. И совсем не так, будто снова станет сыном и вернется в прошлое. Нет ощущения, словно он в начале чего-то непознанного.

— Да, — отвечает он, — я в порядке.

Он надеется, что это на самом деле так. Карузо нажимает на кнопку, и дверь отъезжает в сторону.

ПРЕССИЯ

ОБЛАКА

Комната, в которую они попадают, немного напоминает домашнюю сцену из журналов Брэдвела. Здесь есть кресло с вышитыми птицами, шерстяной ковер, небольшой торшер и занавески. Но они не обрамляют окно, так как комната под землей, а просто скрывают стену.

Но это совсем не маленькая домашняя сценка — из-за длинного металлического стола, полного всяких устройств связи: радио, компьютеры, старые серверы, мониторы. Ни одно из устройств не включено. Вдоль стены стоят совсем уж необычные вещи — длинные металлические капсулы с защитным стеклом, наполненные мутной водой. Прессия вспоминает, как дед рассказывал ей о лодках с прозрачным дном, туристических приманках, как он их называл, вывозящих вас в болота во Флориде, где вы могли пересчитать аллигаторов на дне. Странно думать о Флориде сейчас, откуда Прессия якобы возвращалась домой, когда дедушка встречал ее в аэропорту. Дисней, мышь в белых перчатках. Этого ничего не было.

Еще металлическая капсула напоминает Святую Ви, статую девушки из склепа, и каменный гроб, который стоял за оргстеклом.

И еще она напоминает Прессии ее шкаф.

Интересно, ее мать лежит внутри?

Несколько цикад влетает с ними, и теперь они кружат под потолком. А вдруг Карузо сумасшедший? Неудивительно — столько лет прожить взаперти. Они что, попали на похороны? Или это жестокая шутка?

Партриджу, видимо, приходит в голову то же самое, потому что он смотрит на Карузо, стоящего в дверях.

— Что это такое?

— У нас таких шестьдесят два, — отвечает Карузо. — Мы их придумали на случай загрязнения воздуха и нехватки кислорода. Для этого они нам не пригодились, но пришлись кстати из-за вирусного заражения и распада органов.

— Шестьдесят два? — изумляется Партридж.

— Все, что мы смогли достать тогда. Нас здесь было триста человек. Ученые и их семьи.

— Где они все сейчас?

— Твоя мать и я — единственные, кто выжили. Многие погибли. Остальные покрыли себя шрамами, чтобы смешаться с остальными выжившими, и ушли. Они по-прежнему поддерживают контакт с нами. Благодаря им мы узнали, что ты сбежал. Все слухи. Мы не были уверены, что они не врут, пока не подобрали источник света для камня.

— Он отразил свет? — спрашивает Прессия.

— Преломление, верно.

Заглянуть за стекло оказывается очень трудно. Прессия встает за Партриджем, пропуская его вперед. Он наклоняется и задерживает дыхание, его лица не видно. Тогда Прессия тоже склоняется над капсулой. Внутри лежит женщина, с закрытыми глазами и безмятежным лицом. Это женщина с фотографии Партриджа, их родная мать. Ее темные, вьющиеся, слегка поседевшие волосы свободно рассыпались по подушке. Она все еще красива, хотя кожа тонкая-тонкая, а под глазами виднеются синяки.

Но тут Прессия замечает ее разрушенное тело…

Одна из ключиц представляет собой стальной стержень, ведущий через шестеренку к плечу. Рука сделана из нержавеющей стали. Металл весь в маленьких дырочках, наверное, чтобы уменьшить его вес. Вместо пальцев рука оканчивается шарниром там, где должно быть запястье, вместо ладони — клещи с двумя металлическими зубцами. Другая рука сделана протезом чуть выше локтя. Она деревянная, тонкая, цвета загара, и смотрится почти как настоящая. На шарнирах крепятся изящные пальцы. Кожаные ремни удерживают ее на месте, застегиваясь вокруг узловатой кости плеча. Ног также нет. На матери юбка чуть ниже колена. Протез ее ноги напоминает скелет — две кости, как спицы, встречающиеся на лодыжках, а затем что-то близкое к педали на ногах. Обе помяты и вышли из употребления.

Это трудно объяснить, но Прессии конечности матери кажутся красивыми. Может быть, повлияли слова Брэдвела, что есть красота в их шрамах и слияниях, потому что они являются признаками страданий и выживания, что само по себе красиво, если подумать об этом. В данном же случае кто-то смастерил эти руки и ноги, металлические швы, кожаные ремни, болтики, шероховатые дырочки. Видно любовь и заботу, которую мастер вложил в них. Мать лежит в белой рубашке с пожелтевшими перламутровыми пуговицами, которые сочетаются с белой юбкой, и сложно сказать, где заканчивается протез. Но так же и с куклой — Прессия не знает, где заканчивается ее рука и начинается игрушка. Где-то внутри нее есть пара легких, сердце. Другие, кто живет в бункере, были в нем во время Взрыва, но их мать — нет. На мгновение Прессия думает, а что если она и впрямь святая, что если она пыталась спасти Несчастных?

Карузо нажимает на кнопку на краю капсулы, и крышка отъезжает с пневматическим звуком.

Партридж хватается за края капсулы, чтобы удержать равновесие.

Карузо делает шаг назад.

— Я оставлю вас наедине.

Как она должна называть мать? Арибэль, мисс Уиллакс или, может, мама?

А потом глаза матери открываются. Они серые, как у Партриджа, словно пепельные облака. Сначала она видит лицо Партриджа, склонившегося над ней. Она прикасается своей деревянной рукой к его щеке.

— Партридж, — шепчет она и начинает плакать.

— Да, — бормочет Партридж, — это я.

— Ты здесь, — продолжает шептать мама. — Прикоснись своей щекой к моей.

Он выполняет просьбу. Наверное, мама хочет почувствовать его кожу. Они оба тихо плачут. На мгновение Прессия ощущает себя лишней, будто ее не звали, будто она вторглась без разрешения. Партридж отстраняется от матери.

— И Седж здесь. Он наверху.

— Седж здесь? — спрашивает мать.

— И Прессия, она тоже здесь.

— Прессия? — Мать будто не слышала раньше ее имени, хотя, возможно, так и есть. Это же в конце концов не настоящее имя Прессии. Оно было придумано. Она не знает своего настоящего имени.

— Твоя дочь, — поясняет Партридж. Он хватает Прессию за руку и притягивает вперед.

— Как? — слабым голосом произносит мать. Она цепляется за ремень внутри капсулы и садится, растерянно глядя на Прессию. — Не может быть, — бормочет она.

Прессия опускает голову и быстро пятится назад, ударяясь о стол с электроникой. Один из радиоприемников с грохотом падает на пол.

— Простите, пожалуйста, — говорит Прессия, и рукой с головой куклы кладет радио обратно на место. — Мне пора идти. Произошла ошибка.

— Нет, — произносит вдруг мать, — подожди.

Она указывает на куклу.

Прессия шагает вперед.

Мать раскрывает деревянную ладонь, и Прессия кладет голову куклы в нее.

— Рождество, — произносит мать. Она прикасается к носу куклы, к губам. Она смотрит на Прессию. — Твоя кукла. Я бы узнала ее где угодно.

Прессия закрывает глаза. Она ощущает себя так, будто все внутри разрывается.

— Ты моя девочка, — произносит мать.

Прессия кивает, мама раскрывает руки во всю ширину.

Прессия склоняется над капсулой и позволяет маме прижать ее к груди. Это ее мать, ее настоящая мать. Она слышит тихое биение сердца матери, дыхание ее грудной клетки. Прессия хочет рассказать ей все, что она собирала, — воспоминания, как бусины ожерелья. Она хочет рассказать ей о дедушке, о задней комнате в парикмахерской. Она вспоминает о колокольчике в кармане. Она подарит его маме. Не бог весть какой подарок, но все же. Он говорит о том, что у Прессии была своя жизнь, а теперь она изменилась.

— Как меня зовут? — спрашивает Прессия.

— Бедняжка, ты даже не знаешь, как тебя зовут?

— Нет.

— Эмми, — произносит мама. — Эмми Бриджит Иманака.

— Эмми Бриджит Иманака, — повторяет Прессия. Настолько чужое имя, что и на имя-то не похоже, а просто какой-то набор звуков, прекрасно друг с другом сочетающийся.