Шакал (Тайная война Карлоса Шакала) - Джон Фоллейн

В следующем письме Жену, датированном 19 января 1995 года, Карлос снова благодарит его за присланные деньги, на этот раз пять тысяч франков. Вскоре в этом не будет необходимости, пишет Карлос, так как он ждет помощи от своей семьи. Карлос гордо сообщает, что он начал формировать группу адвокатов для обеспечения своей защиты. Они еще “не продали души дьяволу и с уважением относятся к справедливости”. Он благодарит Жену за письмо, “полное боевого духа, которое действительно улучшило мое настроение”. В длинном и страстном письме от 18 марта Карлос сообщает Жену, что тот является единственным человеком, не считая родных, кому он пишет. “Если мы больше не увидимся, мы встретимся в Валгалле, где сможем соразделить свои переживания со всеми дорогими и ушедшими мучениками… Я был бы счастлив дожить до вашего возраста и сохранить хотя бы десятую часть вашей неуемной энергии. Знайте, что я искренне восхищаюсь вами, доверяю вам и очень ценю нашу дружбу”.

30 мая Карлос просит своего друга подыскать ему французского адвоката, который смог бы защитить его и не предал бы его врагам. “Как всякий истинный революционер, я оптимист, но вряд ли коварный враг позволит мне живым добраться до Венесуэлы… И тем не менее я буду бороться до последнего вздоха”. Дружба Карлоса с Жену заставила судью Брюгьера допросить последнего 6 июля 1993 года. Жену попросту объяснил, что симпатизирует арабам и именно поэтому поддерживает Карлоса. Жену был настолько предан Карлосу, что даже отправился по его просьбе в Венесуэлу, чтобы убедить Магдалину Копп не возвращаться в Германию. Жену сдержал свое обещание, но уговорить ее ему не удалось.

Письмо, написанное Карлосом 30 августа 1993 года, свидетельствует о том, что он чувствовал свое родство с исламскими фундаменталистами: “Наше материалистическое воспри-тие мира не могло помешать нам еще много лет тому назад предвидеть появление нового типа исламского революционера, примкнувшего ныне к революции и возглавившего ее авангард. Многим нашим соратникам по революции догматизм мешал увидеть это”.

Переписка Карлоса с Жену закончилась весной 1996 года. 30 мая Жену собрал своих друзей у себя дома в Лозанне, где находилось одно из самых ценных его приобретений — акварель, написанная Гитлером в Вене в 1913 году, когда он еще был безвестным художником. В присутствии членов “Исхода” — группы, проповедовавшей самоубийство, в которую он вступил за год до этого, Жену выпил яд и лег дожидаться смерти. Он решил самостоятельно выбрать время своей кончины, чтобы “уйти с достоинством до наступления физического распада”.

Близость Карлоса с этим человеком, который оплачивал адвокатов Адольфа Эйхмана и Клауса Барбье, по крайней мере, отчасти объясняется свойственным обоим антисемитизмом. Карлос получил его в наследство от своего отца Рамиреса Наваса. Когда средства массовой информации обрушились с критикой на одного из братьев Карлоса, отец Карлоса назвал журналистку, подготовившую этот материал, “грязной еврейкой”.{450} Родственники Карлоса подтверждали его расистские наклонности. “Он верил в независимое государство Палестины и презирал евреев”, — говорил его кузен, профессор хореографии Луис Санчес.{451} Много позднее, разговаривая со своим еврейским адвокатом, Карлос презрительно назвал Ганса-Иоахима Кляйна, участвовавшего в захвате заложников ОПЕК, “еврействующим типом”. Эти его взгляды проявились и во время суда. Уязвленный нападками адвокатов жертв его терактов, он назвал Франсуазу Рудетски, возглавлявшую французскую Ассоциацию жертв насилия и террора, “наследницей Владимира Жаботинского” — одного из основателей сионизма.{452}

По мере того как проходили месяцы, а потом и годы заключения, изоляция, которую Карлос называл “белой пыткой”, начинала брать свое. Его уверенность в том, что это явление временное, была поколеблена, и самообладание начало отказывать ему. Однажды вечером в июне 1996 года, когда два заключенных обсуждали через окошки камер телевизионные программы, их разговор был прерван высоким пронзительным голосом: “Это я, Карлос! Я — Карлос!” Однако этот призыв не вызвал должной реакции, так как один из заключенных спросил: “Какой такой Карлос?” Однако, когда сокамерники поняли, кто к ним взывал, наступило гробовое молчание. Карлосу никто не ответил, так что охранникам никого не пришлось призывать к порядку. “От его голоса людям становилось не по себе, — вспоминал наемник Боб Денар, занимавший камеру двумя этажами выше Карлоса. — Казалось, его голос раздается откуда-то из преисподней. Он был один, и ему было не с кем поговорить. Мы его не обсуждали между собой — это была запретная тема. Его руки были по локоть в крови, и это потрясало даже преступников”.{453}

Подавленное состояние Карлоса определялось особенностями его характера, которые за несколько лет до этого были отмечены еще сотрудниками Штази, наблюдавшими за ним: комплекс превосходства в соединении с манией преследования делал его абсолютно неспособным переносить трудности. Те немногие люди, которым было позволено общаться с Карлосом в тюрьме, вспоминают его как приятного, общительного и добродушного человека, который, однако, мгновенно впадал в ярость, если ему не оказывали должного уважения.

Постоянным объектом его нападок были тюремные охранники, сопровождавшие его на допросы к судье Брюгьеру. Когда в ноябре 1996 года кто-то из охранников потребовал, чтобы он снял ремень, как того требовали правила, Карлос начал кричать. Ему поспешно надели наручники, заковав руки за спиной, и забросили его в фургон. У суда его уже дожидались представители Скотленд-Ярда, которым наконец позволили допросить Карлоса, хотя их первый запрос об этом был послан сразу после его ареста. Английские офицеры с полным изумлением взирали на то, как тюремная охрана пропихивает Карлоса за руки и за ноги сквозь узкие бронированные двери, а судья тщетно пытается его привести в чувства.

Карлос не стал подавать жалобу и вежливо заверил представителей Скотленд-Ярда, что этот инцидент никоим образом не связан с их присутствием. Вернувшись в тюрьму, Карлос потребовал проведения медицинского осмотра в связи с полученной ссадиной, так как один из охранников воспользовался дубинкой. Карлос пришел в такую ярость, что заставил своего адвоката послать протест в консульство Венесуэлы, в котором заявил, что грубое обращение с ним не дает ему возможности появляться перед судьей “в надлежащем виде” и что оно нарушает Европейскую конвенцию по правам человека.{454}

Когда представители Скотленд-Ярда вернулись в Париж через месяц, чтобы допросить Карлоса о покушении на президента компании “Маркс и Спенсер” Джозефа Эдварда Зифа в декабре 1973 года, а также о взрыве в израильском банке в январе следующего года, они узнали от него мало что нового. Он заявил, что Великобритания идет на поводу у сионистов, занимаясь расследованием покушения на Зифа. Когда Карлосу сообщили, что один из револьверов, найденных в его парижском тайнике летом 1973 года, был тем самым, из которого стреляли в Зифа, он сделал вид, что ничего не понимает в баллистической экспертизе, и спросил, откуда они это знают.

Обостренное чувство собственной значимости стало причиной еще одной ссоры Карлоса с одним из охранников, темнокожим толстяком, отказавшимся принять у него письмо. “Ах ты гну!” — заорал на него Карлос. Тюремные власти возбудили против него дело, и заявления Карлоса о том, что “гну” это всего лишь африканская антилопа и не может расцениваться как оскорбление, не смогли убедить начальника тюрьмы. Карлоса приговорили к десятидневному заключению в карцере с отсрочкой исполнения до первого нарушения.

Карлос часто обращался к экземпляру тюремных правил, которые хранились у него в камере, и любил ссылаться на их разделы и параграфы. “Мой отец адвокат, и я очень уважаю закон. Я стремлюсь к тому, чтобы он соблюдался во что бы то ни стало”, — заявил он на одном из закрытых судебных слушаний. Особенно его раздражал тот факт, что тюремные власти перехватывали и задерживали его корреспонденцию с семьей, и однажды он даже позволил себе стукнуть кулаком по столу судьи Брюгьера, негодуя по поводу нарушения его права на частную жизнь.

Добродушные шутливые отношения Карлоса с судьей быстро начали портиться. Сначала жизнерадостный Карлос приезжал в суд в желтом шарфе и с брошюрой кроссвордов, торчавшей из кармана пиджака. Поначалу он отказывался отвечать на какие-либо вопросы, протестуя тем самым против того, как он был захвачен. “Меня нет, я не существую, поэтому и допрашивать некого”, — язвил он. Однако Брюгьер продолжал настаивать, и вскоре Карлос не смог противостоять искушению общения с ним. Тогда он начал подробно рассказывать о своей юности и начале своей карьеры. Однако на вопросы, касавшиеся конкретных терактов, он по большей части отвечал гробовым молчанием или глубокомысленно повторял, что как руководитель революционной организации не имеет права отвечать за ее действия.