Ночные рейды советских летчиц. Из летной книжки штурмана У-2. 1941–1945 - Ольга Голубева-Терес

– Что случилось?

– Потеряла, потеряла подружку, – чуть не плача повторяла я одно и то же. – Потеряла, потеряла…

– Найдем! Успокойся. Ты из женского полка?

– Да.

– А я из братского. Николаем зовут. Подбили фрицы. Ищу своих.

– И мы тоже… ищем.

Мы отошли в сторону от дороги, так чтобы лучше нас было видно, и искали глазами проходивших. Только бы найти Раю! К счастью, мы увидели ее скоро. Она тоже металась среди людей.

– Рая! Рая! – закричала я.

Теперь нам стало легче: с нами был парень. Он добыл где-то хлеба, воды. Накормил и напоил нас. А главное – с его помощью мы нашли свой полк.

Вскоре наш полк прибыл на формировку в станицу Ассиновскую в Чечне. К сожалению, с этим местом у меня связано много печальных воспоминаний.

Помню, как в клубном зале сидели мои притихшие подруги, а около сцены за покрытым красной тряпкой столом – трое мужчин: председатель военного трибунала, секретарь, член суда. Перед столом стоят две юные девушки, подсудимые.

Бывают дни, которые запомнились с первой до последней минуты, запомнились каждой деталью, каждой мелочью, каждым произнесенным словом, каждой мелькнувшей у тебя мыслью. Всю мою жизнь, до последнего дня, они будут стоять перед моими глазами, ясные и четкие, как на экране…

– Садись сюда, рядом, – это был голос комиссара эскадрильи Дрягиной, – и молчи!

Я села у прохода. Шел допрос подсудимых.

– Итак, – сказал судья, – САБ лежал на стоянке самолета…

– Да, – подтвердила механик Тамара, – у хвоста. Испытывали в полете, а один САБ почему-то вооруженцы не забрали. Несколько дней он пролежал. Дождь его мочил, потом солнце грело… Мы с оружейницей Валей решили, что он уже не годен, испортился, а в комнате у нас голые окна. Вот и решили из парашюта занавески сделать.

Мужчина на войне – это норма, мужчины обязаны там быть, а женщины призвали себя на ту войну сами. Война не была рассчитана на них: вместо чулок давали кальсоны и – никаких предметов женского туалета. Женщина же, она и на войне женщина.

Выход быстро был найден.

Светящиеся авиабомбы не всегда помогали нам в полете, особенно в лунные ночи. А из парашюта САБ получались прекрасные трусики, носовые платки и т. п. Из строп парашюта вытягивали нитки для шитья. Разумеется, никто этим не злоупотреблял. Брали на самое необходимое. Закрыться от улицы тоже была необходимость. Не раздеваться же при всех, на потеху зевакам. А где взять занавески?

Вот и решились девчонки из парашюта САБа сделать занавески, не подозревая, что их обвинят в преступлении.

Я сразу мысленно увидела ставшую нарядной комнату, которую не портили даже деревянные нары, на которых мы спали. Мы завидовали, хвалили. И вот…

– Подсудимая… – Судья назвал фамилию оружейницы Вали. – Вы подтверждаете?

– Да. САБ здорово промок. Он не сработал бы в воздухе.

– Позовите свидетеля, техника эскадрильи по вооружению.

Вошла Лида. Ну конечно же она сейчас подтвердит показания Тамары и Вали. Никто, по-моему, не сомневался, но она сказала:

– Пригоден!

– Но это же ложь, ложь, ложь! – крикнула я.

– А ну, тихо! – приказал судья. – А то выведем из зала.

Дрягина сжала мои плечи.

– Успокойся! Тихо…

Я замерла истуканом. Мысль метнулась к спасительному: «Вот кончится война!..» И споткнулась: «Да, кончится. Может, ты и выживешь. Привыкшая к огню, потерям, страданиям… Выживет, несомненно, и тот, кто готовил этот суд, и судьи выживут. Но как будете жить? Неужели ты думаешь – такая страшная война выветрится из тебя, из других? Выветрится без следа?»

В зале сидели летчицы, бесстрашно летавшие на задания, скованные здесь страхом. Суд как страшный спектакль, а мы – лишние зрители тут. Я почувствовала себя лишней – кому буду нужна такой, отупевшей от войны?! Будущее казалось столь холодным, столь неуютным.

Суд удалился на совещание. Люди высыпали на улицу. И тут я увидела примчавшегося начальника политотдела дивизии полковника Велюханова. Он подлетел к замполиту полка.

– Что за балаган? – яростно крикнул он, не стесняясь нас.

Рачкевич оправдывалась. Получилось так, что из командования полка никто ничего не знал: ни командир, ни замполит, ни начальник штаба. Выходило, что Смерш – это самое главное в армии. Могло ли так быть?

Подполковник подошел к подсудимым и о чем-то с ними заговорил. До меня долетал только мягкий, добрый звук его голоса. Я увидела вдруг посветлевшие лица девчонок. Он их успокаивал! Что-то обещал…

И во мне таяла тяжелая вселенская тоска, которая навалилась на меня в этом дощатом сарае-клубе, где шел неправедный суд. Да, сбитые самолеты, да, погибшие подруги, да, смерть каждый день – война! Она кончится, а жестокость останется.

Когда читали приговор, я ничего не слышала, кроме цифры: 10 лет.

В зале стояла мертвая тишина. И вдруг:

Скорблю, что дух и разум не едины.Что на добро надежды нет в сердцах.Скорблю, что создан человек из глины,Замешенной на низменных страстях…И в поединке истинного с ложнымНеистинное чаще верх берет…

Кто это запел? Валя? С ума сошла, что ли? Растерянный секретарь суда подал ей ручку расписаться под приговором. Она спокойно взяла ручку, поставила подпись и, улыбнувшись, сказала: «Я прощаю вас всех».

Война пройдет, а жестокость останется? Как я глупа! Война в разгаре, рядом линия фронта, с той и другой стороны нацелены пулеметы, а Тома и Валя хотят забыть вражду. Где она тут, жестокость?

Нет, кончится война, и доброта, как половодье, затопит мир.

Тогда я, конечно, не думала именно такими словами. В девятнадцать лет больше чувствуют, чем размышляют. Слезы душили…

Я выросла в семье атеистов, не читала тогда Евангелие от Матфея, не знала слов из Нагорной проповеди: «Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящих вас и гоняющих вас… ибо, если вы будете любить любящих вас, какая вам награда? Не то ли делают мытари?»

Но кажется, в ту минуту я сама собой до них дозрела и с наивной страстью простодушно верила в невозможное.

…На этом наши несчастья не закончились. Через несколько дней к аэродрому подкатила полуторка.

– Девчонки, да ведь это Ира! – крикнула я и побежала к машине.

В кузове стояла худенькая, бледная Ира Каширина в изодранном сарафанчике. Она нас не слушала, не отвечала на вопросы. Только спросила:

– Соня?

Меня поразило это «Соня». Инженер была строга и не допускала панибратства. Окружившие машину девчонки наперебой закричали:

– Арестовали! Увезли…

– Миленький, – обратилась Ира к шоферу, – подвези меня в штаб дивизии, армии…

Это тоже меня удивило: почему не в наш? Но потом подумала: ведь Озеркову увезли, Ира мчалась за ней.