Море, море - Айрис Мердок

Столкнувшись в дверях с Гилбертом, лопотавшим какой-то вздор, я опять выбежал из кухни на лужайку. Титус стоял на одной из высоких скал, указывая вдаль:

— Вон он! Я его вижу. Он идет от башни.

Теперь я уже не сомневался в том, чью сторону держит Титус, и на том спасибо. Я крикнул ему:

— Подожди здесь, я его встречу. Будешь мне нужен — позову.

Я полез по скалам в сторону башни и сразу же увидел Бена: он с достойным удивления проворством тоже лез по скалам, в сторону дома.

Точкой, где наши пути сходились, — вернее, единственной точкой, через которую вел сравнительно легкий путь от башни к дому, — был Миннов мост, каменная арка, под которой море врывалось в Котел. К этой точке мы оба устремлялись, оступаясь и скользя, пока не очутились возле моста, в каких-нибудь десяти шагах друг от друга. У меня мелькнула чуть тревожная надежда, что Титус еще видит нас со своей вышки. Я быстро оглянулся. Нет, не видит.

Бен был в темных, потертых на коленях вельветовых штанах, должно быть из «Магазина для рыбаков», и в белой рубашке. Ни куртки, ни пиджака, хотя утро еще было прохладное. Почему он оделся так легко — показать, что при нем нет оружия, или же чтобы удобнее было драться? Грузный, штаны тесноваты, но вид подтянутый и деловитый. Свежевыбрит, не то что я. Брился один в своем внезапно опустевшем доме и бог весть о чем думал, глядя на себя в зеркало. Короткие бесцветные волосы, большая мальчишечья голова, широкие плечи и невысокий рост — он очень напоминал барана, либо кабана, либо еще какое-то некрупное, но свирепое животное. По контрасту с этой тупой, тяжелой силой я почувствовал себя прямо-таки щуплым — стою разболтанный, неопрятный, растрепанный и, как я только что сообразил, в полосатой пижамной куртке.

Я ступил на мост, и он тоже. Было время прилива, и большие сильные волны, врываясь в Котел, жадно вылизывали его гладкие стены. Низкий свистящий гул звучал не так громко, чтобы заглушить переговоры. Я стоял, проверяя, застегнуты ли пуговицы на пижаме, и ждал, чтобы он заговорил первым. Гул воды действовал на меня успокоительно. Я надеялся, что Бена он собьет с толку. Для меня шум всегда был союзником.

Никогда еще я не видел лицо Бена так близко и при таком хорошем освещении. Он был, пожалуй, красивее, чем я себе представлял. У него были удлиненные карие глаза с длинными ресницами и большой, хорошего рисунка рот, выражавший (впрочем, может быть, только сейчас) легкую издевку. Срезанный подбородок уходил в толстую шею. Я сразу и с облегчением увидел, что он нервничает и в то же время очень рассержен. Может быть, он побаивается меня? Что это, чувство вины? Ведь оно порождает страх.

— Где моя жена?

— Здесь, в моем доме, и хочет здесь остаться. И Титус тоже, он не был моим сыном, как вам прекрасно известно, но теперь он мой сын. Я его усыновил.

— Что? — Да.

— Как вы сказали?

Еще приятнее мне было убедиться, что Бен глуховат, во всяком случае, слышит хуже меня, и шум воды ему мешает. Правда, свое сообщение я изложил не очень внятно. Теперь я произнес до обидного отчетливо:

— Она здесь. Титус здесь. Они останутся здесь.

— Я пришел забрать ее домой.

— Послушайте, вы же в самом деле не думаете, что Титус мой сын? Уверяю вас, что нет.

— Отдайте мою жену.

— Вы поняли, о чем я толкую? Вам это должно-быть интересно. Титус — не мой сын.

— Это мне теперь все равно. С этим покончено. Мне нужна Мэри.

— А она хочет остаться здесь.

— Не верю. Вы ее держите силой. Вы ее похитили. Я знаю, по своей воле она бы не осталась, знаю.

— Она пришла ко мне, прибежала ко мне, как и раньше, как в тот раз, когда вы были на столярных курсах. По-вашему, я смог бы вытащить ее из вашего дома силой?

— Она сумку оставила.

— Вы ее не любите, она вас не любит, боится до смерти, зачем скрывать это от самих себя? Зачем этот отвратительный обман?

— Отпустите Мэри, не то я заявлю в полицию.

— А вас там обсмеют. Вы прекрасно знаете, что полиция в такое дело не станет вмешиваться.

— Отдайте мою жену.

— Она не хочет к вам возвращаться, с нее хватит. Я пришлю машину за ее вещами.

— Чего она вам наврала?

— Ах, вот как вы хотите повернуть дело! Облить ее грязью, свалить всю вину на нее! Да, этим вы себя с головой выдали.

— Она истеричка, бог знает что выдумывает, она больная.

— Что с нее хватит вашей жестокости — это она, безусловно, не выдумала. Давайте, давайте, идите в полицию, посмотрим, что из этого выйдет.

— Вы не знаете, во что встряли, не понимаете. Она моя жена, я ее люблю и заберу там ей и место, там она и хочет находиться. И что вы ни с того ни с сего влезли в нашу жизнь, зачем решили здесь поселиться и докучать нам, мы вас не звали, вы нам не нужны. Я знаю, что вы за человек, я про вас читал, вы дрянной человек, негодяй, разрушитель, вы дерьмо. Мэри вам не какая-нибудь распутная актерка, она порядочная женщина, вы к ней прикоснуться не достойны. Отвяжитесь от нас, не то плохо вам будет. Я предупреждаю, отвяжитесь от нас.

Не находя слов под стать своему гневу, Бен стоял набычившись, скаля крепкие, мокрые от слюны зубы. На минуту меня заворожил ритмичный свистящий гул мощных машинных волн — я и не глядя видел, как они закручиваются в каменной воронке у меня под ногами. И пришла мысль, такая ясная и отчетливая, словно в ней участвовало все мое тело: нужно быстро сделать три шага вперед и столкнуть этого мерзавца с моста. Пусть он сильнее, зато я проворнее. Плавать он не умеет; да и хороший пловец сразу задохнется в этом кипящем котле. Нас никто не видит. Можно будет сказать, что он на меня напал. Стоит толкнуть его — и все мои беды кончатся.

С этой мыслью я сверлил Бена глазами. Во мне уже шевелились зачатки движения, хотя со стороны, кажется, не было видно, чтобы я шелохнулся. Однако хватало и взгляда, и я был уверен, что он прочитал мое намерение, если только это можно назвать намерением, потому что я, конечно, нипочем бы его не выполнил. Он отступил к самому концу моста, а я разжал кулаки и опустил глаза. И тоже отступил.

— Верните ее! — сказал он, повысив голос, потому что грохот воды разделил нас теперь стеной. — Верните ее нынче же утром, не то берегитесь, уж как-нибудь да я до вас доберусь. Понятно? Я не шучу.

Я промолчал.

Он опять заговорил, словно бы вдруг смутившись, прерывающимся голосом:

— Вы о ней-то подумайте. Она хочет домой, я знаю. Вам не понять. Кончайте это дело. Ведь ей же будет хуже. Когда-нибудь все равно придется идти домой. Неужели не ясно?

Я произнес одними губами:

— К чертовой матери.

Он стал удаляться. Потом обернулся и крикнул:

— Скажите ей, собаку я вчера привел. Я думал, она так обрадуется.

Я смотрел, как он, двигаясь теперь медленнее и наконец-то волоча ногу, карабкается по скалам, то исчезая, то снова появляясь. Когда он уже почти добрался до шоссе, я стряхнул с себя оцепенение и поспешно двинулся к дому. Нужно было удостовериться, что он действительно ушел. Титус, все еще сидевший на своей вышке, соскочил с нее и пошел за мной. Гилберт был на лужайке. Оба приступили было ко мне с расспросами, но я пробежал мимо. Они догнали меня, и мы втроем ступили на дамбу и дошли до машины, стоявшей все в той же позиции. Мы стали в шеренгу позади машины. Бен приближался к нам по шоссе. Титус бросил на него взгляд, а потом повернулся к шоссе спиной. Жест был многозначительный. Бен прошел мимо нас, свирепо сжав губы, без слова, без взгляда, и не спеша зашагал дальше к деревне.

— Что у вас там произошло? — спросил Титус, вид у него был смятенный, испуганный.

— Ничего.

— Как это ничего?

— Он свое сказал.

— Что он сказал?

— Наврал с три короба. Сказал, что она истеричка, невесть что выдумывает.

— Истеричка — это да, — сказал Титус. — Она могла закатить истерику на целый час. Очень бывало страшно. Что и требовалось.

— Если ты решил, что он все-таки тебе отец, можешь идти с ним домой, я тебя не держу.

— Не надо так со мной говорить. Очень уж мне ее жалко, черт побери.

— А пойти к ней навестить не хочешь?

— Нет… пока она… нет.

— А-а… — Не помня себя от бешенства, я бегом вернулся в дом, взбежал по лестнице и отпер дверь в комнату Хартли.

Она сидела на матрасе, привалясь к стене и подтянув колени, закутанная в мой черный халат. Она глянула на меня опухшими глазами и, не дав мне переступить порог, затянула монотонным голосом:

— Отпусти меня домой, пожалуйста, я хочу домой, мне туда надо, больше идти некуда, отпусти меня домой, пожалуйста.

— Твой дом здесь, со мной, ты дома!

— Отпусти меня. Почему ты такой недобрый? Чем дольше откладывать, тем будет хуже.

— Зачем тебе возвращаться в эту тюрьму? Он тебя что, загипнотизировал?

— Лучше мне умереть. Я, наверно, скоро умру, я чувствую. Я иногда чувствовала, когда ложилась спать, что вот захочу умереть — и умру, но потом всякий раз, когда просыпалась, оказывалось, что нет, я еще тут. Каждое утро убеждалась, что я — это все еще я. Это же сущий ад.