Выигрывать нужно уметь (сборник) - Виктор Пронин

– Очень приятно было повидать вас, Татьяна Николаевна, – сказала Варвара Яковлевна, поднимаясь и беря Свету за руку. – До свидания. Зашли бы как-нибудь, чайку попьем, а? Света, помаши тете ручкой... Какая молодчина!

И Варвара Яковлевна с уверенностью гордого корабля, у которого белоснежные паруса наполнены ветром, направилась по дорожке к себе домой. Оставив за спиной Татьяну Николаевну, своего мужа Пятакова, сбежавшего с выдуманного собрания, и, самое главное, авоську с мерзлой рыбой на скамейке. Этим самым она обрекла всех на вынужденные действия.

Что делает Татьяна Николаевна? Грустно пожимает плечами, грустно смотрит на Григория Ивановича и, подавив вздох оскорбленности, уходит по дорожке в противоположную сторону.

Что делает Пятаков? Некоторое время смотрит вслед Татьяне Николаевне, и хотя душа его рвется вслед и трепещет, как привязанный за ногу петух, сам он молча берет мерзлую рыбу и плетется вслед за Варварой Яковлевной.

А вы говорите про дипломатические способности...

При этом заметьте, что Варвара Яковлевна выглядит совсем не так, как может показаться поспешному в выводах читателю. Она сделала дерзкий, но разумный шаг – бестрепетной рукой сняла со сберегательной книжки тысячу рублей и спокойно все эти деньги потратила на обновление своего гардероба. Поэтому совсем не удивительно, что, когда Пятаков догонял свою жену, он впервые увидел перемены. Светлый свободный плащ, яркая косынка, повязанная так, как ее могут повязывать исключительно на Елисейских Полях города Парижа, в руке роскошная кожаная сумка, какие можно было приобрести разве что в преддверии Московской Олимпиады, на ногах низкие сапожки, удобные, мягкие и довольно дорогие.

«Да Варвара ли это?!» – воскликнул потрясенный Пятаков и только по Светке, которая шла рядом с матерью и все время оглядывалась на него, убедился, что впереди действительно идет его законная жена Варвара Яковлевна.

Но надо сразу сказать, что описанный случай был всего лишь случаем и ничего не изменил. Он внес новые краски, волнения, кое-что подпортил в отношениях Пятакова и воспитательницы, но придал Пятакову если не решительности, то какой-то остервенелости. В остальном же все осталось на своих местах. И молчаливая схватка на дипломатических полях сражений продолжалась.

Хотела ли Варвара Яковлевна вернуть любовь и привязанность своего мужа? Честно нужно сказать – не было у нее столь четкой и ясно выраженной цели. Нет, не любовь двигала ею, будь это любовь, вряд ли Варвара Яковлевна смогла бы вот так твердо вести затяжную борьбу! Она наверняка сорвалась бы, закатила сцену и в детском саду, и в собственном доме, возможно, прибегла бы даже к такому сильнодействующему средству, как скандал в кабинете начальства ее мужа Пятакова Григория Ивановича.

Ничего этого она не сделала. А Пятаков чувствовал себя все хуже. Он видел, что его понимают, что его слабодушные отговорки и ссылки на плохую работу общественного транспорта, на частые производственные совещания, на неожиданную встречу с другом вызывают у Варвары Яковлевны лишь снисходительную, ироническую улыбку.

Как-то Пятаков заболел. Высокая температура свалила его в постель, он много потел, жена поила его малиновым чаем, а чтобы не мешать и не беспокоить, легла в комнате на диване. Когда Пятаков через несколько дней выздоровел и снова был бодр и здоров, Варвара Яковлевна продолжала спать на диване. Пятаков удивлялся, вскидывал небогатыми своими бровями, но молчал. Наконец не выдержал.

– Ты что, навсегда облюбовала этот диван? – спросил он с наигранным недовольством.

– Там будет видно, – неопределенно ответила Варвара Яковлевна.

Однажды она увидела в унитазе плавающий клочок конверта. Варвара Яковлевна не стала доставать его, смотреть на свет, она задумалась. Потом позвонила в детский сад, попросила к телефону Татьяну Николаевну. Ей ответили, что воспитательница в отпуске и вернется недели через две.

– Так, – сказала Варвара Яковлевна, вбивая очередной гвоздь, и отправилась на почту. Там нашла свою давнюю знакомую, по-бабьи поплакалась ей и рассказала о своем семейном горе. И попросила – если придет письмо на имя ее супруга, то надо бы его прочитать.

– Что ты, Варвара! – воскликнула подруга. – Это же тюрьма!

– Чушь. Никакой тюрьмы. Никто, кроме тебя и меня, об этом знать не будет. А если что пронюхает Пятаков, то он в жизни никому об этом не скажет...

– Ты думаешь? – засомневалась подруга, и это было согласие.

Письмо пришло через неделю. Варвара Яковлевна встретилась с подругой в сквере. Осторожно вскрыла конверт и прочла. И про любовь, и про то, как тяжело Татьяне Николаевне на Черноморском побережье под пальмами без Гоши – он, оказывается, имел подпольную кличку Гоша. «Скажите пожалуйста! – несколько нервно сказала Варвара Яковлевна. – Гоша!» Прочла она и о том, что скоро Татьяна Николаевна возвращается, что этого дня она ждет не дождется и что прибудет поездом в такой-то день, в такой-то час, на такой-то вокзал.

После этого злодейства и беззакония подружки послюнили конверт, заклеили его снова и положили в общую стопку на букву П. А сам Пятаков, зайдя на почту после работы, взял это письмо, прочел, тут же разорвал на мелкие кусочки и выбросил в урну. А в дом пришел веселый, напевающий, почти пританцовывающий. Его можно понять. Кто угодно затанцует, кто угодно запоет, узнав о том, что где-то красивая загорелая женщина тоскливо смотрит на сверкающие лазурью волны и ничто ее, бедную, утешить не может, а только ваше слово, дорогой читатель, ваш взгляд, ваши губы, дорогой читатель, и все, что у вас там еще есть...

И настал день.

И настал час.

И Гоша Пятаков надел рубашку, почистил туфли, побрился и, бледный от волнения, от предстоящего счастья, поставил Варвару Яковлевну в известность о том, что ему очень нужно в этот воскресный день съездить к заболевшему сослуживцу.

– Что с ним? – обеспокоенно спросила Варвара Яковлевна.

– Заболел, – неопределенно ответил Гоша. – Температура... Грипп, наверно. – Он спешно завязывал шнурки на туфлях.

– А цветы взял?

– По дороге возьму, – буркнул Гоша и спохватился, но было поздно, сами понимаете, что было поздно.

– Не торопись, – сказала Варвара Яковлевна. – Успеешь.

И была она грустна, потому что знала – сейчас, вот в это утро, решится судьба их семьи. Она уже жалела о своем долгом молчании, о своей выдержке, жалела и о своей крепкой воле. Все это вдруг показалось ей совершенно ненужным по сравнению с тем, что сейчас произойдет между нею и Гошей. Да, и еще самолюбие. У нее было такое мощное самолюбие, что она выдержала несколько месяцев борьбы и страданий только благодаря этому качеству своей личности.

Она подошла к мужу, поправила ему галстук, одернула пиджак.

– Сядь на минутку, Гоша, – сказала она без желания на что-то намекнуть. Она мысленно давно звала его Гошей, и сейчас это словечко выскочило помимо ее воли. – Я тебе кое-что скажу.

– Ну? – откликнулся Гоша уже от двери.

– Если ты сейчас пойдешь, домой можешь не возвращаться.

– Что?

– Если ты сейчас выйдешь в эту дверь, я ее тебе больше не открою.

Бледный Гоша вернулся в комнату, сел и молча уставился в глаза своей жены Варвары Яковлевны.

– Почему? – спросил он.

– Ты сам знаешь. И я знаю. И она знает. Поезд приходит через сорок минут. До Курского вокзала ты доберешься на такси за двадцать минут. У тебя есть десять минут, чтобы подумать. Подумай.

Варвара Яковлевна взяла с телевизора маленький будильник и поставила его на стол между собой и мужем. Тот посмотрел на будильник, на жену, на пустой экран телевизора, потом уставился в пол.

Через пять минут он поднялся и вышел. А машинистка, которая перепечатывала этот рассказ, от себя добавила: «Далеко не уйдет».

ЧАЙНИК

Еще не проснувшись, еще пробираясь в сумерках какого-то вязкого, скомканного сна, я не столько услышал, сколько почувствовал пронзительные звонки телефона, кто-то настойчиво прорывался ко мне из внешнего мира. В суматошной полусонной панике, сшибая на ходу стулья и скользя по разбросанным по полу газетам, я рванулся в соседнюю комнату к телефону.

– Да! – закричал я, почему-то боясь, что кто-то, потеряв терпение, повесит трубку.

– Виктор Алексеевич? – раздался в трубке улыбчивый голос. – Здравствуйте!

– Добрый вечер...

– Какой вечер! Уже утро, Виктор Алексеевич! Как поживаете?

– Да ничего... Ковыряюсь помаленьку. – Нащупав за спиной стул, я осторожно опустился на него, смахнул со лба испарину. Сердце судорожно колотилось, мне даже казалось, что под его ударами прогибаются ребра, в теле ощущалась нездоровая слабость – вечером у меня был гость из Усинска, и далеко не во всем мы вели себя благоразумно. – Кто говорит? – сообразил наконец я задать естественный вопрос.

– Ну как же, Виктор Алексеевич! Не могу поверить, что вы забыли Никодима Петровича! Я незабываем! Ну? Вспомнили?