Наука дальних странствий - Юрий Нагибин

— А кем работает твой отец?

— Слесарем.

— И сколько получает?

— Двести. У него седьмой разряд.

— Жить можно.

— Конечно. Только он алименты платит, — сочувствуя тяготам отца, сказал парнишка.

— Значит, у него уже была семья?

— Была. Мы с матерью. Он за меня платит.

— Вон что! — чуть озадачилась Флора. — Но ты же работать пойдешь?

— Ага. Теперь ему легче будет. У меня там две сеструхи-близнецы и бабка старая.

— А ты с отцом часто видишься?

— Часто — не сказать, а вижусь. Он заглядывает, я к нему на завод хожу.

— А он не хочет, чтобы ты дальше учился?

— Это на инженера, что ли? Пять лет мучиться, и на сто десять?.. Отец мне не враг.

«А как же с мечтой? — подумал Сергеев. — До чего ж расчетлив и бесплотен этот посланец из таинственной страны юности! Неплохой, видать, парень, и труд уважает, но почему ему не хочется шагнуть дальше, чем его отец? Экая трезвость в семнадцать лет. А может, я чего-то не понимаю? Не уследил за переоценкой ценностей. В моем детстве слово „инженер“ звучало и значительно, и романтично, оно было как пропуск в будущее. Мои родители крепко опечалились, когда поняли, что я не стану инженером. Но сейчас во всем мире молодежь увлекается рукомеслом. Хорошие, умные ребята стремятся делать что-то руками. Им кажется, да так оно и есть, что это дает внутреннюю свободу. Что может быть честнее и лучите „потной работы“?.. И все-таки хочется, чтоб молодой человек стремился к чему-то несбыточному. К чему?.. Полететь на Юпитер или пожать руку инопланетянам, которые, может, еще противнее нас?..» — И Сергееву стало грустно.

Они ступили на мост через речку, обозначенный в темноте свежей побелкой перил.

— Угораздило меня — с чемоданчиком!.. — знобко сказал парнишка, вспомнив о своем купании. Но его передернуло не от вида холодной воды, а памятью испытанного унижения.

— Замерз? — спросила Флора. — Ты, если чего… Может, спит уже твоя теща, не достучишься… Давай ко мне: Кленовая аллея, семнадцать. И чаем напою, и варенье найдется, и подштанников теплых — хоть завались.

— Спасибо. Только тетя Поля не спит. Она знает, что я обязательно явлюсь. Живой или мертвый! — Шутка понравилась ему, он хорошо, доверчиво рассмеялся.

Река с ее свежим холодком минула, и путников втянула пахучая — цвели черемуха и бузина — теплая, густая тьма поселковой аллеи.

— Ага! Вон будка и шлагбаум — все как обещано! — Бодрость его была напускной, он и сейчас не признал места, где ему случилось быть только днем.

— Мы тебя проводим, — сказала Флора.

— Да не надо… Что я — маленький? Неудобно!

— Неудобно знаешь чего? — прервала Флора.

— Знаю, — засмеялся тот.

Печально, с собачьим подвывом проскрипели ржавые ворота.

— Прямо с доставкой на дом!

Парнишка чувствовал, что злоупотребил добротой незнакомых людей, и шутливостью скрывал смущение. При этом он по-прежнему не знал, куда идти. В конце длинной аллеи творилась какая-то смутная, сомнительная жизнь, не имеющая отношения ни к санаторию, ни к его обитателям с больными сердчишками, ни к тем, кто их лечит и кто им служит, — грубая, бесцеремонная жизнь здоровых людей, соединенных вином и любовными намерениями.

— Туда не надо, — махнул рукой Сергеев. — Давай прямо через забор, выйдешь к гаражам.

— Понял, понял! Спасибо! До свидания!

Слабый свет разлился в просторе, из бесформенной тьмы четко выступили деревья, штакетник, кусты рябины вдоль аллеи, небо отделилось от земли, и в прорывах меж оконтурившихся облаков затеплились звезды. Взошел невидимый за порослью месяц.

Сергеев впервые по-настоящему разглядел парнишку — его тонкую, узкую фигурку в не просохшей еще одежде, худенькое, облепленное длинными волосами незагорелое лицо, будто навощенную горбинку носа — хрупкое и самостоятельное лицо юноши, которому не будет легко в жизни. А затем парнишка повернулся, исчез в тени кустов, вновь возник у штакетника и пропал на той стороне.

— Пошли, — сказал Сергеев.

— Больно вы быстрый! А ну-ка пристанет кто? — сердито отозвалась крестьянская мать Феня.

Покойный муж создал ей счастливую жизнь, но оставил лишь имущество, тоску и черты своего волевого, скверного характера, он не дал ей дитя и всезаменяющую материнскую заботу.

А месяц быстро набрал силу, и освобожденный им от оцепенелости межвременья мир очнулся для ночного очарования: заискрился, взблеснул, заструился ароматной свежестью, смывшей то дурное, что ворошилось в не осознавшем себя пространстве.

Сгинули возня и нечистый шум в конце аллеи, прозрачная тишина объяла мирозданье, и в эту тишину упал легкий девичий вскрик:

— Наконец-то! — будто взмахнул кто белым платком по ту сторону штакетника.

А затем они услышали жалкий, захлебывающийся голос своего знакомца:

— Ты что?.. Босая? В одном платьишке? Очумела? Давно в постели не валялась?

— Тут люди с ума сходят! — Обида на миг взяла верх в душе маленькой женщины. — Ишь, явился — не запылился! — И вдруг испуганно: — Почему ты весь мокрый?

— В речке искупался… Потом расскажу. Что ж нам делать? На руки тебя взять — ты хуже от меня простудишься…

— Я от тебя не простужусь. Тебе слабо меня поднять… Не надо! Слышишь? Ты холодный, как лягушка.

— На, хоть туфли надень. Они просохли.

— Да ладно!

— Ничего не ладно! Как только тебя мать пустила? Ох и волью я теще!

— Глупый! Я — через окно.

— Ну разве можно? — тосковал парнишка. — Хочешь опять свалиться? Давай бегом! Да тебе бегом нельзя… А, черт!

— Перестань! Ты где шлялся?

— Не шлялся я. Клянусь!

Благословенной я луной клянусь,Что серебром деревья обливает…

Девушка прервала:

— О, не клянись изменчивой луной,Что каждый месяц свой меняет лик —Чтобы любовь изменчивой не стала.

— Но чем же клясться?

— Не клянись совсем;Иль, если хочешь, прелестью своею,Самим собою, божеством моим —И я поверю…

— Как прекрасно!.. — прошептала Флора.

«А что ей послышалось? — подумал Сергеев. — Объяснение у плетня ее молодых лет, или тот последний и решительный бой, в который кинулся за нее старый кавалерист с седыми, как ковыль, волосами? Прозвучала же мне соловьиным поединком Ромео и Джульетты телеграфная краткость современного сленга: „Ну, чего ты?“, „Ладно тебе!“… Наверное, и настоящие Ромео и Джульетта разговаривали не так, как у Шекспира, но он сумел услышать высшую поэзию в их неискусных речах. И сейчас звучала та же нота — нежная, высокая, звенящая. И ее уловило тоскующее сердце старой одинокой Флоры. Ах, Флора, Флора, — вздохнула в нем душа. — И правда, есть такой цветок, и цветок этот — вы!..»