Хаджибей (Книга 1. Падение Хаджибея и Книга 2. Утро Одессы) - Юрий Трусов

   С тех пор много лет я ничего не знал о ее судьбе. Но разве каменные стены и железные двери могут схоронить какую-нибудь тайну?.. По России глухо прокатилась молва о таинственной княжне Таракановой - так в народе стали называть женщину, которую привез наш корабль из Италии. Недавно один престарелый чиновник поведал мне под секретом о дальнейшей ее участи.

   Княжну посадили в один из самых мрачных казематов Петропавловской крепости — в настоящий каменный мешок. На допросах выяснилось, что узница ни слова не знала по-русски, а лучше всего владела немецким языком. Она упрямо отстаивала свои мнимые права на царский престол и требовала свидания с государыней. Следователям так и не удалось установить ни ее имени, ни страны, откуда она родом. Есть предположение, что она дочь пражского кабатчика... В тюрьме у нее родился ребенок, который вскоре умер. А затем от чахотки, полученной в сыром холодном каземате, угасла и жизнь самой княжны.

   Говорят, погибла княжна Тараканова в воде, затопившей ее камеру во время большого наводнения. Это неверно. Княжна умерла от чахотки. Прах ее покоится ныне под каменной плитой в Петропавловской крепости.

   Государыне самозванка казалась весьма опасной преступницей. Может быть потому, что некоторые крамольники распространяли слух, что-де сама она, наша царствующая императрица, не имеет никаких прав на престол. Поэтому матушка-государыня на всю жизнь осталась благодарна тем, кто сумел изловить и навек замуровать в крепости «княжну» Тараканову. Милостями был осыпан вернувшийся из похода на архипелаг граф Алексей Орлов. Он получил чин генерал-аншефа, титул «Чесменского», орден Георгия I степени. А главный герой Чесменской виктории адмирал Георгий Андреевич Спиридов отмечен был совсем не по достоинству. Ему дали лишь орден Андрея Первозванного...

   Зато не позабыт был милостью государыни де Рибас. Как только волонтер сей прибыл в Петербург, его, по ходатайству графа Орлова, императрица сразу пожаловала в капитаны кадетского шляхетского корпуса, что равняло его чином с премьер-майором армии.

   Но это было только началом его блистательной карьеры. Государыня никогда не забывает об оказанной им важной услуге. Уже в 1780 году его произвели в полковники. Но и это было только началом его успехов. Уже...» — тут Суворов прекратил чтение.

   — Остальные успехи Осипа Михайловича мне хорошо и самому ведомы. — И фельдмаршал закрыл синюю тетрадь. «Однако автор сей, бывший лейтенант флота и кавалер, человек не только умный, но и предусмотрительный. Он не указал ни имени своего, ни фамилии. И правильно. За такое сочинительство легко угодить в лапы тайной канцелярии»,— подумал Александр Васильевич и взглянул на дверь.

   В комнату вошел молоденький адъютант Толоконников. По его быстрому взгляду, брошенному на голубую тетрадь, Суворов понял, что ему знакомо ее содержание.

   — Значит, если бы не было «княжны» Таракановой, у нас не было бы и де Рибаса. Ответствуйте прямо, милостивый государь, — обратился к нему фельдмаршал.

   Александр Васильевич любил ошарашивать собеседника самыми неожиданными вопросами, как бы проверяя его смекалку. И все знали, что фельдмаршал не терпит только одного ответа: «Не могу знать!» Поэтому Толоконников, взглянув в глаза Суворову, ответил лихо, весело, по-суворовски:

   — Так точно, ваша светлость! Не будь «княжны» Таракановой — не бывать ему у нас вице-адмиралом!

   Фельдмаршалу вспомнилось, сколько казаков и матросов погибло на строительстве Одессы.

   — Дорого же обошлась нам сия «княжна» Тараканова — сказал он грустно.

XXXIII. В ЯСНОЕ УТРО

Близко принимая к сердцу все беды и несчастья армии и флота, Суворов всеми силами старался приостановить заболевания и смертность среди солдат и матросов. Он открыто вступил в неравную борьбу с де Рибасом, хотя знал, что вряд ли добьется успеха.

   Видя, что в Одессе, по воле ее градостроителя и коменданта, продолжаются злоупотребления, 5 мая 1796 года он написал смелое письмо брату всемогущего фаворита императрицы, своему зятю Николаю Александровичу Зубову, рассчитывая, что содержание письма станет известным Платону Зубову и самой Екатерине II. В каждом слове его — тревога, глубокое душевное страдание за обиды, чинимые русской армии и флоту. Вот оно:

   «Время проходит, люди мрут, суда гниют. Князь Платон Александрович (Платон Александрович Зубов). знает, сколько ныне в лом и пред сим было против прежнего. Найдет, что оба уменьшились, а у турков флоты возросли, многочисленнее и несказанно исправнее наших.

   Не без военных видов...

   У Осипа Михайловича при мне умирает против прежнего 1/4 доля, другой месяц будет умирать 1/8 доля, а третий и 16-я. Киселеву (комендант Одессы) я послал паспорт: под Очаковом он из Астраханского гренадерского полку уморил в 2 месяца 700. Зато от князя Григория Александровича (Григорий Александрович Потемкин) был лишен полку. Вот все его достоинство! Чего ради я его никогда не хочу у себя иметь» (Суворов. Документы, т. III)

   Однако все усилия Суворова оздоровить обстановку в одесском гарнизоне сильно тормозились. А сам градостроитель по-прежнему был неуязвим. Лишь только через несколько месяцев, когда 6 ноября 1796 года умерла Екатерина II, над ним, как, впрочем, и над всеми ее вельможами, нависли грозовые тучи. Новый самодержец Павел I ненавидел всех любимцев своей матери, и с его восшествием на престол многие из них ушли в отставку (Де Рибас был отстранен от должности в начале 1797 года и уехал в Петербург, где умер в декабре 1800 года).

   Суворову было еще труднее ужиться с самодуром императором Павлом, чем с его матушкой Екатериной II. Гениальный полководец не мог не восстать против опруссачивания русской армии, за что и был отправлен в ссылку. Но уже через год император должен был снова вернуть его в ряды армии, и Александр Васильевич увенчал свою долгую славную жизнь бессмертным походом русских по снежным Альпийским вершинам.

   Кондрату Хурделице мало что было ведомо о переменах, происшедших в Одессе. Седьмой урожай он уже снял с Маринкой и Селимом, который жил при них, как брат родной. Забот у Хурделицы все прибавлялось. Теперь более всего его волновало желание как можно скорее достать документы на владение домом-усадьбой и землей, которую он обрабатывал. Такими грамотами обзавестись ему советовали и Лука, и Аспориди, и Чухрай.

   — Бумага на землевладение и дом твой — важное дело. Без них у тебя прав никаких нет на то, что собственным трудом создал, — поучал его Лука.

   Кондрат и сам понимал это. Но достать такие грамоты можно было только за большие деньги. Нужно было взятку дать чиновнику. Так говорили сведущие люди. Не выдать документы на поселение чиновники ему не могли, так как он, по паспорту купец-молдаванин, имел известные в том отношении привилегии. Но землю ему могли дать не там, где он уже жил, а подале где-нибудь, совсем в других местах. Деньги, которые ему подарил в свое время Зюзин, он уже успел потратить. Больше на помощь Василия Кондрат не мог рассчитывать: Зюзин был переведен в полк, который стоял на финской границе. Об этом Кондрат узнал из письма, оставленного Василием для него у Аспориди.

   Надо было торопиться. В безымянной балке постепенно стали появляться новые поселенцы. Неровен час, и весь Лебяжий хутор, где жил Хурделица, со всеми окрестными землями мог быть неожиданно приписан какому-нибудь помещику в вечную собственность. Тогда, в лучшем случае, Кондрату пришлось бы платить пану аренду, а в худшем — стать его крепостным либо уходить, куда глаза глядят.

   Эти тревожные мысли Хурделица старательно скрывал от жены. Ему не хотелось огорчать Маринку. Ей и так доставалось: уход за скотиной, тяжелая работа в поле, по хозяйству. Да и за маленьким Иванком надо присмотреть. Мальчик унаследовал от родителей крепкое здоровье, сообразительность и трудолюбие. Без помощи отца в шесть лет он уже вскакивал на лошадь и, вцепившись в гриву, с гиканьем гнал ее к заводи на водопой. Вместе с Селимом он пас скотину, помогал матери копать огород, ухаживал за деревьями. Кондрат, поглаживая светловолосую головку сына, часто задумывался: мальчик растет, надо все сделать для его счастья.

   Безоблачные дни ранней осени принесли Кондрату много радостных надежд. Он выгодно продал зерно своего урожая. Если дело пойдет так и дальше, то на будущий год кончатся все его тревоги. Он соберет достаточно денег, чтобы заплатить нужный «хабар» чиновникам, и на веки вечные он и его сын, будут иметь все права на усадьбу, на обрабатываемую ими землю.

   Ясным и солнечным было утро, когда Кондрат чинил вместе с Иванком старый невод, готовясь к вечерней ры­балке. Неподалеку, в летнем курене, Маринка готовила обед. Вдруг раздался цокот копыт, и в воротах появился Селим. Кондрат только что послал его в слободу раздобыть у переселенцев веревок для невода, поэтому был удивлен столь скорым его возвращением. Селим почему-то не вошел во двор, а остановился в воротах и, приложив в знак молчания палец к губам, позвал к себе Хурделицу. Когда Кондрат подошел к нему, татарин тихо сказал: