Рой - Сергей Алексеев

— Домой, домой! — твердеющими губами повторял Сергей. — Это же я, Сергей. Послушай меня!

Старец не узнавал. От возбуждения он покраснел, и седая борода казалась белой как снег, на кадыкастом горле вздулись жилы, и только блеклые глаза оставались мутными, в серой накипи.

— Да отпусти ты деда! — дернули Сергея за руку. — Ну-ка, дедок, тряхни стариной! Вон гармошку несут!

Сергей отбил чью-то руку, выпустил старца.

— Вы что, слепые! — закричал он, боясь, что не докричит — кривился рот. — Брата убили!.. Поскребыша, Валю убили!.. Дети остались… Вы что?..

И, уже не видя ничего, не чувствуя рук своих, он схватил старца в охапку и пошел, куда глаза глядят.

Старец барахтался, размахивая фонарем, и все еще кричал — то ли ругался, то ли звал…

В тот вечер, когда у Заварзиных сожгли пасеку, Иона ночь просидел возле пепелища в обнимку с Артюшей. Он жаловался стремянскому дурачку на свою жизнь, однако тот не понимал и все звал взять ружья, зарядить медными пуговицами и пойти стрелять оборотней.

— Артюша, ты погоди, — уговаривал он. — Ты послушай меня. Моей жизни никто не знает, никто не видит! А она ведь есть! И какая была, Артемий!..

Ему вспоминалось время, когда Стремянский леспромхоз был в самом расцвете. Тайга кругом была еще зеленая, особенно по утрам. Поднимающееся солнце подсвечивало деревья как бы снизу, и в неярких лучах лес сам начинал светиться. Какая красота мчаться на мотовозе в такие минуты в предчувствии целого дня горячей и какой-то отчаянной работы. Бригада вальщиков с «Дружбами» расходилась по лесосеке, но еще несколько минут висела звонкая тишина — курили, приглядывались к деревьям, выбирая, какое куда валить. Обреченные кедры ни о чем не подозревали, что-то щемило в душе, порой возникал легкий страх, знакомый тем, кто валил большие деревья. «Ты столько лет стоял здесь, но пришел я и срублю тебя!» — как бы мысленно разговаривал с ними Иона, отгоняя или давя в себе испуг. А тем временем по всей лесосеке почти разом взвывали мотопилы, голубые султаны дыма вонзались в зелень и висели в недвижимом воздухе, пока не падал на землю первый кедр и кроной своей не поднимал ветер. И мгновенно отлетал страх, вместе с грохотом и ветром душа наполнялась какой-то яростной удалью и отвагой. Он ничего уже не видел, кроме свистящей цепи на полотне мотопилы, веера тугих опилок и крепкого, мощного тела дерева. И не чувствовал ни таинства утреннего света, ни запаха молодых кедровых шишек — только вибрацию рукояток в руках и сладковатый привкус выхлопного газа. Кто-нибудь кричал присловье, оставшееся на устах со времен веревочных заготовок:

— Крути, верти, наматывай! Медали зарабатывай!

Иона вырезал клин, указывая дереву, в какую сторону падать, и, закусив губу, опиливал его по кругу..

Бывало, что дерево, опиленное со всех сторон на всю глубину полотна, оставалось стоять даже не дрогнув. То были кедры с крупной сердцевиной. И тогда приходилось драться с ними, вырезать большой кусок их тела, чтобы дотянуться жалом пилы до самого нутра. А если под руками был трактор, то вокруг кедра заводили трос и доламывали его, ссаживая с «постамента».

Бог весть какой памятью Иона помнил все сваленные деревья…

На лесосеку часто приезжал директор леспромхоза Солякин. В то время многие начальники уже носили костюмы, рубахи с галстуками, а он ходил в скрипучих хромовых сапогах, в синих галифе и кителе с глухим воротом; зимой надевал бурки, серую папаху, отчего уши на морозе торчали как два красных фонаря, и тужурку-москвичку. И именно в таком одеянии он казался Ионе олицетворением начальника. Иона не лез на глаза, смотрел обычно со стороны и про себя восхищался. Ему нравилось все в Солякине: как он ходит, как говорит и смеется и что ездит не на «эмке», а на паре горячих выездных коней в черной кошеве.

После армии, когда Иону назначили бригадиром вальщиков, он долго носил военную форму без погон, пока та не потрепалась, не засалилась от кедровой смолы и мазута, — бригадир был таким же вальщиком. Но не прошло и года, как он стал техноруком и справил-таки себе хромачи с синими галифе, однако надевать пока стеснялся. Несколько раз, собираясь утром на работу, Иона обряжался в обнову, смотрелся в зеркало, прогуливался по избе, скрипя сапогами, затем переодевался в потрепанный пиджак, натягивал кирзачи и выходил на улицу.

Когда на стремянскую тайгу обрушился шелкопряд, догола раздел лес и, можно сказать, раздел враз обнищавший леспромхоз, Иону назначили начальником лесоучастка, созданного в Стремянке. Ему достались по наследству выездные солякинские жеребцы, черная кошева и брусовая контора. Наконец-то он отважился выйти в форме на люди. Поначалу казалось, дела пошли на поправку, Иона мотался на лошадях по лесосекам, где теперь рубили дровяник, бодрил мужиков:

— Крути, верти, наматывай! Медали зарабатывай!

Нашел выгодное дело, — валить осинник для областной спичфабрики, потом организовал цех тарной дощечки и штакетника, думал развернуть производство лыжной болванки — кое-где были рощи березняков, однако, сколько бы ни маялся, сколько бы ни досаждал начальству, труд его выглядел спичкой по сравнению с когда-то известным стремянским карандашом.

— Заварзин, ты с такой прытью и кусты вокруг Стремянки повырубишь, — увещевало начальство. — Оставь хоть пару веток, а то воронам гнезда вить негде!

Скоро его перевели в город главным инженером лесокомбината и еще через год сделали директором. Сдавая дела, старый директор наконец обратил внимание на вид Ионы.

— Послушай, Заварзин, что у тебя за старорежимная форма? — спросил он. — Пора, пора снять. Ты погляди, кто теперь так ходит? Привыкай помаленьку к цивильной одежде, как ни говори, директор. Теперь новый тип руководителя, понял?

Иона робел перед вчерашним начальником, которого переводили на высокую должность в управление. И уже сам стеснялся своего вида. Но будто из счастливого детства стоял в памяти директор Солякин — ладный, красивый и всемогущий. Перед ним трепетали даже бывшие зеки, ссыльные и вербованные.

— А новый тип — это демократичность, — поучал бывший директор. — Это костюм с иголочки, такт, уважение к человеку. И чтобы в сейфе коньячок стоял. С лимончиком. Понял?

Весь следующий день после разорения пасеки Иона проспал на чердаке, насквозь провонял хлоркой, запах которой невозможно было ни отмыть, ни отшибить крепким одеколоном.

Под вечер он переоделся в костюм-тройку и пошел пешком в Стремянку. Однако на полдороге его встретил Сергей.

— Поскребышка с Валентиной убили, — сказал он.

Иона сел к нему в машину и тупо уставился на черную панель.

— Это рок… Рок над нами висит!

— Поехали домой. Там Алешка один, да и посоветоваться надо… Дети остались.

Иона попросил остановить на окраине села, вышел из машины и направился в сторону Запани.

— Погоди! — крикнул Сергей. — Куда ты?

В Запани было полно милиции — проверяли сезонников, съехавшихся на сплав. Иону тоже остановили, но рядом вовремя оказался дядя Саша Глазырин.

— Ты к ней не ходи сейчас, — сказал он. — И вообще, забудь пока. Потом, мы с тобой потом…

— А мне все равно! — отрубил Иона. — Я больше не могу.

Катерина была дома, как всегда в это время, сидела за рацией и диктовала в микрофон какие-то цифры.

— Катерина, выходи за меня, — сказал он прямо и сразу. — Брата убили…

— Нет, Иона, — вздохнула Катерина. — Зачем ты мне такой?

— На моего отца глаз положила? — сурово спросил Иона. — На старика? Ты же меня без ножа режешь! Я только жить начал, пить бросил!.. Не пойдешь, и я умру, как брат мой.

— Ты не умрешь, — вздохнула Катерина. — Ты долго жить будешь… Послушай, Иона Василич, иди и больше не попадайся мне на глаза.

— Так не пойдешь? — он выпрямился. — Ну, гляди, Катерина. Я на твоей совести буду!

Он скрипнул зубами, секунду постоял, держась за голову, затем стремительно вышел на улицу. С визгом отлетела калитка и, покачавшись маятником, осталась полуотворенной.

Иона пришел к запани — устью реки, запруженному молевым лесом, спустился к воде. Наплывали легкие сумерки, однако пылающий закат еще освещал деревянное месиво и редкие окошки чистой воды. И в этом красноватом свете лес в запани казался сбитым, связанным в крепкий плот, чем-то похожий на деревянный мост. Иона сел на обсохшее бревно, потрогал воду рукой. Вода была еще холодная, жирноватая, как остывшие помои, и пахла еловой смолой. Он вытер руку о штаны, зубами сорвал закупорку с бутылки, налил полный стакан, бутылку заткнул сучочком. Пить сразу не стал, поставил водку перед собой на бревно и замер, сцепив на коленях руки.

Вспомнилась детская забава: они, подлетыши лет по пятнадцать, уже драчливые, как молодые петушки, но еще без царя в голове, приходили в запань, чтобы бегать по бревнам. Если ты ловкий, подвижный и сильный, если не тетеря и душа у тебя в пятки не уходит, то можно, ни разу не искупавшись, перебежать реку туда и обратно. Только нигде не дрогнуть, не остановиться на вертящемся и скользком бревне — только бежать вперед, интуитивно выбирая путь. Иначе обглоданная льдом, водой и камнями лесина, тяжкая от воды и мылистая сверху, вмиг опрокинет тебя, вывернувшись из-под ноги, и тогда ты сам окажешься под лесом, как под крышей. И если успеешь вовремя сориентироваться, и если ты не треснулся головой о сутунок — еще не все потеряно. Потом, конечно, будут и смеяться над тобой, и дразнить, поскольку унижение ближнего — самоутверждение, но останется жизнь.