Осенняя соната - Ингмар Бергман

Ева (отрицательно качает головой). Нет, не была.

Шарлотта (со вздохом). Но ты же говорила мне, что никогда еще тебе не было так хорошо.

Ева. Я не хотела тебя огорчать.

Шарлотта. Ах вот как! (Смеется.) В чем же здесь-то я сделала ошибку?

Ева. А ты и не сделала ошибки. Ты, как всегда, была великолепна! Но для меня это было ужасно. Ведь за неимением лучшего ты обратила всю свою энергию на меня, тогда четырнадцатилетнюю девчонку. Ты ужасно корила себя за то, что забросила мое воспитание, и теперь наверстывала упущенное. Я, конечно, сопротивлялась, как могла, но у меня не было ни малейшего шанса. Я ведь любила тебя, верила, что ты всегда права, а я всегда виновата. Знаешь, что ты делала? Ты никогда не ругала меня открыто, ты действовала окольными путями. Но не было ни одного часа на дню, чтобы ты не улыбалась мне, не отпускала своих шуточек, не играла нотками нежной внимательности или легкой озабоченности в своем голосе. И не было ни одной, даже самой пустяковой, мелочи, которая бы прошла мимо тебя и не стала объектом твоей неуемной любящей энергии. Я сутулилась, потому что росла слишком быстро, – и ты тут же придумала мне гимнастику, естественно, под предлогом твоей больной спины мы делали ее вместе. У меня выступили прыщи, я ведь была девочка-подросток, – и ты сразу же нашла врача-кожника, доброго друга нашей семьи, он прописал мне мази и притирания, от которых меня тошнило, а кожа воспалялась еще больше. Однажды ты почему-то решила, что мне мешают длинные волосы, что я за ними плохо ухаживаю, – и ты остригла меня почти наголо; вид у меня стал просто ужасный. Но что было хуже всего, тебе вдруг показалось, что у меня криво растут зубы, – и ты добилась своего: мне поставили пластинку – я стала выглядеть совсем как ненормальная. Потом ты объяснила мне, что я уже большая девочка и вместо брюк и кофточек должна носить платья, которые, конечно же, ты заказывала или шила сама, не спрашивая, нравятся они мне или нет, я ведь не протестовала, чтобы тебя не расстраивать. Еще ты давала мне книги, которые мне тоже не нравились, они были для меня еще слишком сложными, но я читала и перечитывала их – ведь потом мы должны были обсуждать их вместе. Конечно, ты мне все объясняла и очень многое рассказывала, но я ровным счетом ничего из этого не понимала и пропускала все мимо ушей, только сидела и изнывала от страха, как бы в один прекрасный день ты не разоблачила и меня, и мою непроходимую глупость. Я стала совсем беспомощной, растерянной, но одно усвоила твердо и отчетливо: во мне нет ни грамма моего собственного «я», того, что другие могли бы полюбить или принимать как должное. Но ты в своей одержимости не замечала ничего, а я становилась все сдержаннее и боязливее, превращаясь в полное ничтожество. Я уже не знала, что представляю собой на самом деле, была послушной марионеткой в твоих руках: говорила то, чего хотела ты, двигалась и жестикулировала так, чтобы это нравилось тебе, я уже ни на минуту не осмеливалась быть собой, даже когда была одна, потому что презирала все мое собственное. Это был кошмар, мама, меня до сих пор кидает в дрожь, когда я вспоминаю то время. Это был кошмар, но меня ожидало еще худшее. Я ведь не могла тогда понимать, что уже ненавижу тебя, была абсолютно убеждена: мы любим друг друга, ты хочешь мне только хорошего. Поэтому я не могла ненавидеть тебя, и моя подспудная ненависть превратилась в страх, мне стали сниться страшные сны, я кусала ногти, вырывала с корнем пряди волос, пыталась плакать и не могла – не могла издать ни звука, пыталась кричать – но получалось только полузадушенное хрюканье, пугавшее меня еще больше. Однажды ты обняла меня, села рядом на диван, немного поплакала, а потом сказала, что мое развитие внушает тебе опасения и что нам надо бы поговорить с хорошим доктором. Я догадалась, что ты хотела сказать, – что я понемногу становлюсь психически ненормальной, и тут даже почувствовала что-то вроде меланхолического удовлетворения. Так я предстала перед психиатром – старым усталым дяденькой в белом халате, который все время, пока мы разговаривали, водил ножом для разрезания страниц по своему большому животу. Он стал задавать мне вопросы о моей половой жизни, а я не знала, о чем он говорит – у меня ведь не было даже первой менструации, – и пустилась выдумывать вовсю. Кажется, он очень удивился столь странным в моем возрасте вкусам. А может, наоборот, он видел меня насквозь и просто не хотел обижать. Он был очень мил, доброжелателен, говорил, что мне больше нужно думать о маме, о том, как она меня любит и желает мне только всего хорошего, но все это я знала и без него.

Шарлотта. А потом я уехала от вас с Мартином. Этого ты так и не поняла.

Ева. Какие неподходящие слова.

Шарлотта. Ты считала, я предала вас?

Ева. Да.

Шарлотта. А тебе никогда не приходило в голову…

Сдерживается. Обе женщины молчат. Долгая пауза.

Ева. Ты помнишь Стефана?

Шарлотта. Еще бы мне не помнить Стефана. Вы не могли иметь ребенка!

Ева. Мама! Мне было тогда восемнадцать. Стефан был уже взрослый человек, мы любили, мы могли…

Шарлотта. Нет, вы не смогли бы.

Ева. Мы бы смогли, мы хотели иметь ребенка, но ты, ты разрушила все!

Шарлотта. Неправда! Это, черт меня побери, неправда! Наоборот, я говорила отцу, нужно быть осторожными, нужно обождать! Как ты не поняла тогда, что твой Стефан – просто шалопай, ничтожество с преступными наклонностями, он же все время тебя обманывал.

Ева (со злостью). Ты возненавидела его сразу, с первого взгляда, ты видела, что я люблю его, что я отдаляюсь от тебя, и тогда ты сделала все, что было в твоих силах, чтобы разрушить нашу связь. Как же, ты играла такую понимающую, внимательную мать!

Шарлотта. Но ребенок?

Ева. Стефан сразу изменился, когда узнал, что я жду его.

Шарлотта. Твой Стефан напился в стельку, угнал мой автомобиль, свалился на нем в кювет и получил судимость за вождение машины в нетрезвом виде, вот какова была его реакция на твою беременность.

Ева (в ярости). И ты думаешь, что знаешь все? Ты была при моих со Стефаном разговорах? Или, может, ты лежала под кроватью, когда мы были вместе? Да знаешь ли ты, о чем мы говорили? Да и вообще, разве ты когда-нибудь обращала внимание на мысли и чувства других людей? Нет, тебя не интересует ни одно живое существо на свете, кроме тебя самой!

Шарлотта. Ты повторяешься. Я уже слышала эти обвинения.

Ева. Стефан не был как другие, он был гораздо лучше, гораздо честнее!

Шарлотта. И конечно, поэтому украл нашу маленькую гравюру Рембрандта, заложил ее, лгал тебе о своем детстве, воспитании и прочих трагических семейных обстоятельствах. И уж конечно, именно поэтому забрался к нам на дачу со своими дружками, пьянствовал там и нагадил.

Ева. Все это случилось после. Ты уже забыла? Ты, естественно, забыла, как упрятала меня в психиатрическую клинику сразу после аборта и заявила на Стефана в полицию, когда он силой прорвался к нам в дом, чтобы поговорить с тобой.

Шарлотта. Если бы ты действительно хотела ребенка, мне бы не удалось заставить тебя сделать аборт.

Ева. Но как я могла сопротивляться тебе? Ты промывала мне мозги с раннего детства, я привыкла слушаться тебя, я боялась тогда, терялась, мне так нужны были помощь и поддержка.

Шарлотта (с горечью). Но я же верила, что помогаю тебе, я была убеждена, аборт – это единственный выход. Я до сих пор, до этой самой минуты была убеждена в этом. Как ужасно, что ты носишь в себе эту ненависть все эти годы! Почему ты никогда ничего не говорила мне?

Ева. Потому, что ты не захотела бы слушать! Потому, что ты – та самая пресловутая эскапистка, о которых пишут в романах! Потому, что твои чувства – уродливы и ты питаешь ко мне и Елене только отвращение! Ты ведь наглухо заперта для нормальных человеческих чувств и во всем видишь только себя! Да, я ненавижу тебя за то, что ты выносила меня в своем холодном лоне и выбросила на свет с омерзением! Я ведь всегда любила тебя, а ты считала меня безобразной, убогой и бездарной! Что ж, тебе удалось изуродовать меня на всю жизнь и сделать такой же калекой, как ты сама, ты ведь кидаешься на все живое и нежное, душишь все, до чего только можешь добраться. Ты говоришь о моей ненависти. Твоя ненависть не меньше. Твоя ненависть не меньше. Я была маленькая, податливая, полная любви. Но ты связала меня по рукам и ногам, тебе нужна была моя любовь, тебе ведь нужна власть надо всеми на свете! А я досталась тебе беззащитной. Все ведь происходило под предлогом любви, ты постоянно твердила, как любишь меня, папу, Елену. А как ты владела интонацией, жестом этого чувства! Такие люди, как ты, – вы смертельно опасны, вас следует запирать в сумасшедший дом и обезвреживать! Мать и дочь – какая ужасная комбинация страстей, заблуждений, тяги к самоуничтожению! Здесь возможно все, здесь и происходит все – под предлогом любви и материнской заботы. Душевные травмы матери наследует дочь, просчеты матери оплачивает она же, несчастье матери – несчастье дочери, словно пуповина между ними никогда не перерезалась. Вот и получается: несчастье дочери да будет триумфом ее матери, горе дочки – тайным наслаждением мамы.