Булочник и Весна - Ольга Покровская

Чуя в каламбуре пророчество, я двинулся осматривать деревню. У края развороченной дороги, как утлый катер, был пришвартован трактор без лобового стекла. На дворниках трепетала видавшая виды ленточка ко Дню Победы.

Улица, обоими концами упиравшаяся в лес, походила на общую кухню. Дома смотрели друг другу в глаза. Ясно, что даже самые старые из них были построены после войны, но земля-то осталась прежней! Какой из участков наш? Где жил прадед?

Один дом приглянулся мне – серый, с крышей цвета еловой хвои, напоминающий бедную дворянскую дачу. Я подошёл, хрустя замёрзшей глиной. Из-под калитки выскользнула кошка – больше никого.

Продвигаясь по улице, я поглядывал с холма, надеясь увидеть реку, о которой говорил отец, но ни реки, ни даже какого-нибудь высохшего ручейка или болотца пока что не о бнаружилось.

Зато на противоположном краю деревни я повстречал детей – мальчика лет семи и девочку-подростка с косами, торчащими из-под шапки. У детей был снегокат. На нём по твёрдой и не вязкой, отлично укатанной глине склона они съезжали к дороге. Не сказать, что скорость была высока, но определённое удовольствие получить было можно.

– Ребят, а где тут у вас речка? Тут прямо, говорят, под холмом, рядом, – спросил я, когда они взобрались в гору.

– Речка? – строго переспросила девочка. – Нет, рядом у нас нету! Это дальше туда, – и махнула на поле, куда спускалась их глиняная горка. Я мельком глянул на укатанный спуск и почувствовал шевеление зависти. Мне до смерти захотелось скатиться по этой глине – рухнуть в пожухший луг.

– Как, ничего скользит? – полюбопытствовал я.

Девочка посмотрела на меня снисходительно. Видно, обуявшая меня страсть каким-то образом стала слышна ей.

– Нате! – сказала она, протягивая мне верёвку снегоката.

Я сел и оттолкнулся. Прихваченная морозом глина скользила не то чтобы здорово, но ничего. Впереди над перелеском колыхалась стая птиц. Прекрасный иероглиф, чёрный по серой бумаге неба. К сожалению, я не успел разгадать его содержание, потому что налетел на кочку. В отличие от ударов судьбы это был настоящий, «живой» пинок – я рухнул в обмёрзшую траву. Впрочем, уже через миг встал и, отряхивая штаны, повёз снегокат в горку.

Дети на холме терпеливо ждали, когда я верну им транспорт. О, что это был за мальчик! Кареглазый барчук в ушанке. Что за девочка! Лихая крестьянская дочь, такую не вдруг обидишь. Я поглядывал на них, силясь встретить родные черты. Почему бы нет? Если они коренные жители, почему бы между нами не быть родству?

– Ещё будете кататься? – спросила девочка.

Но нет, я был удовлетворён и отдал ей верёвку.

– А не знаете, кто вон в том доме живёт, сером, с зелёной крышей? – спросил я, уповая на малый шанс услышать в ответ свою фамилию.

– А я живу! – сказал мальчик.

Я кивнул и больше не расспрашивал. Мне вдруг стало спокойно. Всему своё время, потом.

7 Не у одного меня перемены

Когда после поездки в Старую Весну я всерьёз задумался о воплощении наших с Майей юных мечтаний, первой мыслью, пришедшей мне в голову, было спросить совета у Пети. В отличие от меня он умел отличить истинный плюс от мнимого и неплохо предсказывал будущее. «Это, брат, не я, это музыка! – объяснял он. – Музыка промывает жизненный слух!»

Сказать по-честному, я удивлялся, как в условиях Петиного кошмарного детства, среди выматывающих занятий, нажима амбициозной мамы и усмешек отца можно было сохранить хоть какую-то любовь к этому возвышенному предмету. Однако он смог, и в его любви было всё, что нужно, – и страсть, и святое чувство, и счастье, и от ворот поворот.

Я помнил его студенческие выступления. Он выходил, распахнутый и ясный, и казался мне устроителем высокого праздника, сродни Рождеству. Я гордился им и с грустью ждал момента, когда на Петю налетят импресарио и уволокут его от меня в мир звёзд.

Играл он ярко, ничего не боясь, до предела веря себе. Исполнительская искренность зашкаливала. Апогеем Петиной бескомпромиссности стала выходка в финале одного конкурса, когда уже на сцене он раздумал играть заявленный ранее атональный шедевр Веберна. «Зачем вообще нужен Веберн? Пусть будет Бах!» – объявил он публике и в ослепительной тишине завёл на клавишах мистический разговор о хрупкости мироздания и силе духа, о красоте, которую не спишешь в утиль. Я был там и чувствовал кожей, как нервная атмосфера конкурса гаснет и зал становится пространством храма.

Подобные случаи сформировали вокруг Пети круг экзальтированных поклонниц, для которых он вёл в Интернете милый блог, сообщая в нём, когда и где ему можно будет поаплодировать. Но в целом эксцентричность, не подкреплённая «именем», сослужила начинающему музыканту дурную службу.

Окончив учёбу, Петя задержался в родных пенатах в качестве аспиранта и преподавателя. Эти сомнительные для пианиста успехи сочетались с нерегулярными выступлениями. Он время от времени где-то что-то играл, но всё это были малые искорки того величественного костра, на который он со страстью собирался взойти.

В его прежде высокоскоростном репертуаре стало появляться всё больше вещей, в которые можно уйти, как в глубокую медитацию, и вынырнуть с новым знанием. Поклонницы жаловались, что он утратил былую фееричность. Петя злился и, обозвав их дурами, шёл отвести душу на учениках.

Амплитуда его преподавательских методов была огромна. Если ученик оказывался ленив и не влюблён в предмет – Петя мазал его по стенке. Если талантлив и самоотвержен – доброта и терпение учителя не знали границ. Неудивительно, что отношение учеников к Петру Олеговичу колебалось от ненависти до обожания.

Несмотря на сомнения, навещавшие его периодически, мне казалось, он принял свою судьбу. Однако с некоторых пор в нём завелась заноза. Разговоры о музыке стали заканчиваться вспышками гнева. Появился и предмет зависти – выбившийся чуть ли не в звёзды сокурсник, некий Серж – музыкант с блестящей техникой и на редкость «тупой душой», как презрительно говорил о нём Петя.

Ко всему прочему моему другу вдруг резко стало не хватать денег, ученики оказались сплошь лентяями, а выступления, когда-либо выпадавшие на его долю, он считал теперь унизительным «метанием бисера».

Что говорить, нынешний Петя был не в форме. Глупо было ждать от него прозорливости в вопросе с покупкой земли. И всё-таки я не мог не спросить его благословения.

Когда после новогодних праздников я позвонил ему, Петя «с порога» ошеломил меня новостью:

– Поздравь! У меня завтра последний урок. Больше никаких вундеркиндов! – объявил он. – Ни ногой больше в этот рассадник пафоса и нищеты! Хоть бы кто поджёг его! Прикинь, мне даже снилось – горят партитуры, но не сгорают, а просто ноты с них обсыпаются мелкой такой картечью! А сами листы становятся чистые, белые. И никакой тебе больше всемирной истории музыки… Папа-то мой был прав! Столько лет коту под хвост!

– Петь, может, тебе попозже перезвонить? – с трудом вклинился я в его песню.

– Ну а что попозже? – вздохнул он, успокаиваясь. – Мне теперь без разницы когда. Пашу сутками! Я же теперь ещё у отца типа стажируюсь – вникаю в вопросы недвижимости. А ты вообще чего звонишь? Дело есть или так?

Я помедлил, чувствуя, что Пете не до моей мечты о родине, и всё же признался:

– Хотел, чтобы ты съездил со мной в одно место. В деревню.

– В деревню? – удивился он. – Это ещё зачем?

– Хочу там землю купить.

– Ого! Я вижу, барометр пошёл тебе на пользу! – с удовлетворением заметил Петя. – А что хоть за деревня?

Я объяснил, что речь идёт о Старой Весне, где жил мой прадед, тот, который с хлебом и мандолиной.

– Вот оно что, – проговорил Петя. – Ну так какие вопросы! Раз надо – значит, съездим. Заезжай завтра за мной в школу часикам к одиннадцати. У меня там как раз последнее занятие – и всё, вольная птица! Как раз даже и здорово – мотнёмся, переключусь. А то ещё впаду в сантименты, сам понимаешь…

Я люблю места, где учат музыке. Мне нравится их переменчивая «погода» – ветры струнных, капли клавишных, солнечный луч трубы. С удовольствием прислушиваясь, я прошёл по коридорам и отыскал нужный кабинет.

Петя стоял у окна, в телефонном наушнике, грозно взявшись за вертикальную трубу отопления. Лицо его было напряжено и пятнисто, на лбу под тёмными волосами проблескивал пот.

– А не надо беспокоиться, выживу! Мне не впервой! – в ответ на чью-то реплику взвинченно проговорил он.

Я решил, что Петя поссорился с девушкой, и весьма удивился, когда, прощаясь, он назвал её Михал Глебычем.

– Петь, здорово! – приветствовал я его из дверей.

– А… Здравствуй! – обернулся он, чуть вздрогнув, и протянул нагретую о батарею ладонь. Костяшки на тыльной её стороне были заклеены пластырем.

– С кем болтал?

Петя сел к пианино, поднял крышку и, рассеянно поглядев на клавиши, опустил.

– Да Пажков…

– Что за Пажков? – спросил я, присаживаясь на соседний стул.