Я хочу жить - Виктор Сидоров

Пашка захлопнул рот и растерянно уставился на Клепикова. А тот веселился:

— Ну что, Паша, съел? Вкусно?

Пашка молча лег и, наверное, с полчаса совсем не двигался. Потом вздохнул, сказал угрюмо, ни к кому не обращаясь:

— Ладно, увидим. Я вам докажу.

Фимочка подмигнул Клепикову, спросил Пашку:

— Ты это о чем?

Пашка не ответил. До самого вечера он что-то остервенело писал и запаковывал в конверты.

Потом мы узнали: он решил послать свои стихи в журналы и газеты.

Запись четырнадцатая

Сегодня мы писали контрольную по алгебре. Ну и попотел же я над примерами и особенно над задачей! Едва уложился до звонка. Так и думал: не успею.

А Ленька шутя, за какие-то пять минут, все сделал и листок отдал Самуилу Юрьевичу. Тот даже не заглянул туда — ясно, что все в порядке. И Зойка быстро решила. Наверное, глядела на меня, как я парюсь, и думала: «Ну и балбес этот Чеканов! Зачем только записку ему написала».

Подумал я так, и чуть последние мысли не поотшибло. В первый раз Рогачеву позавидовал.

Когда Самуил Юрьевич собрал наши контрольные и принялся укладывать их в портфель, Зойка (вот ведь отчаюга!) спросила:

— Самуил Юрьевич, вы почему-то сегодня грустный. Может, мы что не так сделали?

Самуил Юрьевич настолько растерялся, что в начале ее не понял, выпрямился, уставился на Зойку.

— Кто грустный?! Что вы не так сделали? Контрольную? Почему молчали?

Мы даже малость струхнули — уж больно грозно насел он на Зойку, и ей самой, видать, стало не по себе, потому что заговорила торопливо и жалобно:

— Да нет, Самуил Юрьевич, никакую не контрольную… Мне показалось, что вы немножко какой-то печальный… Вот и опросила. Вы меня извините, пожалуйста. Я не хотела…

Наконец до Самуила Юрьевича, должно быть, что-то дошло. Он со всего маха ухнул на стул и вдруг тонко и заливисто захохотал. Смеялся долго, до слез. Глядя на него, стали смеяться и мы. Клепиков обрадовался, что можно продрать глотку, так закатился, что лицо побагровело и глаза выпучились.

— А я подумал… Ах ты, заботливая… Ну, спасибо. Утешила…

Говорит это Самуил Юрьевич, а сам слезы вытирает платком. Потом оглядел нас непривычно веселыми и ласковыми глазами, сказал, что сегодня в самом деле у него «грустный» день: день его рождения. Ровно сорок лет.

Мы наперебой принялись поздравлять Самуила Юрьевича. А он, прижав руки к груди, кланялся нам и смущенно говорил:

— Благодарю вас, большое спасибо, ребята.

Зойка успела подписать поздравительную открытку и, когда вручала ее, опросила:

— Неужели это так грустно, когда сорок?

Самуил Юрьевич снова засмеялся и неожиданно поцеловал Зойкину руку. Мы обалдели: вот так да! Ну, теперь Зойка совсем возомнит о себе — не подступишься. Не всякий раз и не каждый дождется поцелуя Самуила Юрьевича.

А он сказал:

— Нет, не потому грустно, что сорок. В этот день, пять лет назад, погиб мой испанский друг Педро Рамон… Вы, наверное, помните войну испанского народа против фашистов?

Еще бы не помнить! Я тогда в первом или во втором классе учился и мы несколько раз собирали деньги в помощь борющейся Испании. Помню и другое: когда стали на пароходах привозить в нашу страну испанских детей, спасая от фашистов. Мы тогда здорово жалели, что живем так далеко, в Сибири, и не увидим ребят-испанцев.

— А вы… вы что, были в Испании?.. — недоверчиво проговорил Пашка Шиман.

— Да, был… Воевал за Испанскую Республику. Я командовал артиллерийской батареей.

Мы все так и открыли рты — Энная степень воевал в Испании! Этот длинный, гривастый, какой-то чудаковатый человек и вдруг — командир батареи! Сказка, бред, ерунда какая-то.

Пока мы переваривали услышанное, Зойка снова выскочила вперед:

— Расскажите, Самуил Юрьевич! Расскажите. Пожалуйста!..

И он рассказал нам, как добровольцем вступил в интернациональную бригаду, как дрался с фашистами, как однажды познакомился и подружился с рабочим из барселонских каменоломен Районом.

Этот Педро Рамон был смелым революционером и настоящим коммунистом. Он много месяцев провел в тюрьмах, а его жена, тоже коммунистка, так и умерла в застенках, замученная фашистами. Когда началась война, Педро Рамон ушел на фронт, там в одном из боев Самуил Юрьевич и познакомился с ним.

Погиб Педро Рамон геройски: его окружили фашисты, он отстреливался до последнего патрона, а потом вызвал на себя артиллерийский огонь. А стреляла батарея Самуила Юрьевича…

Долго молчал Самуил Юрьевич. И мы тоже молчали. Потом он тряхнул головой, закончил:

— Не смогли мы отстоять Испанскую Республику — мало сил у нас было, да и оружия… Мы уплыли домой, на Родину. Я увез с собой единственную дочь Педро Района Клаудию. Она сейчас уже большая, ваша ровесница, живет и учится в Киеве.

Ленка спросила:

— Вы с ней переписываетесь?

Глаза у Самуила Юрьевича снова стали веселыми и ласковыми.

— Конечно. А на летние каникулы Клаудия со своими друзьями всегда приезжает ко мне. Ленка снова:

— Правда?! Ой, как хорошо! Вы с ней придете к нам, когда она приедет?

— Если хотите — придем.

Мы чуть ли не хором крикнули, что хотим. А Пашка Шиман адрес Клаудии попросил.

— Мы ей письмо напишем. Вот черт, это он здорово придумал.

До самого вечера я все думал об услышанном. Вот тебе и Самуил Юрьевич! А мы его — «Энная степень»…

Запись пятнадцатая

Поздно вечером разразилась гроза, какой я сроду не видел: непроглядная темень, ветер, оглушительный гром и беспрерывные молнии то ослепительно белыми стрелами, то красноватыми вспышками в половину неба. Море словно взбесилось. Когда сверкали молнии, я видел огромные волны с белесыми горбами. Они катились одна за другой, с грохотом выбрасывались на берег, достигая чуть ли не середины пляжа.

Всю ночь бушевала гроза, и всю ночь я не спал. Нет, не потому, что она мешала мне. Я смотрел на полыхающее небо, на грохочущее море и думал. Обо всем. Я вдруг представил себя в грозу на корабле. На старинном паруснике. Страшновато. Огромные запененные волны перехлестывают через палубу, ломают мачты, заливают трюм. Корабль все больше и больше кренится, может еще одна — две волны, и он пойдет ко дну… Выдержал бы я такое? Струсил бы или нет?

А гроза все продолжалась, море гремело и ярилось. Я снова был там, в море. Но уже не на корабле, а на каких-то обломках, среди кипящих волн. Один спасся после кораблекрушения… Нет, не хочу так. Лучше по-другому: я, усталый, но еще сильный, спасаю женщин, детей и… Зойку…

Зойка… Я уже получил от нее восемь записок, маленьких, правда, в пять — шесть строчек, но от этого радость моя не меньше. Она спрашивает, как я к ней отношусь, что мне в ней нравится, как я представляю настоящую дружбу. Я отвечаю, как могу. Но Зойке, видимо, не очень нравится. Вчера написала, что мои записки «какие-то безжизненные, скучные и не интересные».

Смешная! Неужели я возьму и напишу про то, как волнуюсь, когда нас свозят на занятия, как скучаю, когда приходит выходной… Что бы я теперь ни придумал или ни сделал хорошего — все для нее!

А она? Не пойму я ее. Никак. На занятиях почти не смотрит в мою сторону, спокойно решает задачи, перешептывается с Леной и Ирой, на переменах болтает то с Фимочкой, то с Пашкой. Только иногда вдруг метнет в меня быстрый лукавый взгляд, улыбнется как-то по-особенному, одними краешками губ, и снова как ни в чем не бывало занимается своими делами.

Не нравлюсь я ей, наверное. Вот если бы у меня какой-нибудь талант, оказался — пел бы красиво или, например, здорово играл на баяне, — тогда, пожалуй, все было бы по-другому.

Но, я думаю, петь или играть все-таки маловато. Вот если бы стать каким-нибудь великим ученым или врачом… Тут же представил, как я, уже знаменитый врач, за несколько дней вылечиваю Зойку от болезни, как она, со слезами на глазах, благодарит меня: «Ты настоящий друг, Санька».

Недавно прочел книгу «Охотники за микробами». Теперь только и вижу себя среди микроскопов, колб, пробирок. Да, я твердо решил стать врачом. Долой из головы летчиков, моряков и пожарников. Не быть мне и писателем. Буду врачом. Хирургом. Как Сергей Львович. Только… Только я обязательно найду такое лекарство или вакцину, чтобы навсегда уничтожить проклятые туберкулезные палочки.

…Совсем не заметил, как ушла гроза. Звезды сверкают особенно ярко, будто их дождь промыл. Только море продолжает шуметь и биться о берег — оно теперь долго не успокоится.

Тетрадь вторая

Запись первая

Вот уже три месяца, как я в санатории. Почти привык к своей «лежачей» жизни. Научился не хуже «старичков» есть, пить, писать и даже выпиливать лобзиком из фанеры разные забавные штуки.

Сдружился с ребятами, особенно с Ванькой Боковым, и, как ни странно, с рыжим Рогачевым. Он, оказывается, совсем неплохой парень. А если бы ему еще и характер получше, тогда пацан совсем что надо.